медленно приближающейся к краю водопада. Там, в полёте недели, всё, конечно же, будет легко и понятно, но здесь в шлюпке – кровь леденеет при мысли о том, что ждёт тебя. А ждало меня то же, что и всех, – работа. С пятницы по воскресение.
В пятницу я, как и все, мчался домой, на район, словно на крыльях, и гулял чуть ли не до вечера воскресенья, а в понедельник понурый плёлся до автобусной остановки, дожидался переполненного автобуса, кое-как залезал в него и был рад тому, что на шоссе пробка и придётся торчать зажатым в толпе минут сорок, потому что даже это было лучше, чем предшествующий день в аквариуме нашего салона связи.
На работе всё начиналось одинаково. Первой приходила толстозадая уборщица Наринэ. Мыла две стеклянные стены таким едким средством, что щекочет в носу. У двух других, глухих стен стояли застеклённые стеллажи с мобилками и всякими примочками: зарядками, батарейками, наушниками и прочей чепухой. Наринэ небрежно проходилась по ним щёточкой для пыли. Пыль по углам, на прилавке, на компьютере. Она расправлялась со всем этим минут за десять и ещё минут десять водила мокрой тряпкой по полу, в душе, очевидно, радуясь, что сейчас лето, а не зима.
Приходил я. Небрежно кидал сумку на прилавок и удалялся в подсобку: туалетик и засранная кухонька метр на метр. Включал белый от накипи чайник и, не дождавшись щелчка заведённой кнопки, снимал его кипящим, чтобы залить свой кислый растворимый кофе в фирменной кружке, белая внутренность которой стала чёрная от кофейно-чайного налёта (можно было и помыть, но я брезговал мочить руки в тонкой струйке ледяной воды, еле-еле идущей из под заляпанного краника). Впереди ждало девять часов каторги. Хотя никакой я был не каторжник, конечно. Зад в тепле. Белая рубашка, наглаженная бабулей. Даже не маменькин сынок, а бабушкин.
Родители ещё долго злились, но старики отошли быстро. Особенно, когда я начал работать. Дед сменил праведный гнев на милость, а бабушка стала ещё больше надо мной кудахтать. По вечерам я приносил ей сладости из кондитерской по соседству с работой. Дарил цветы без повода в благодарность за то, что каждое утро меня ждал домашний обед, аккуратно упакованный в пластиковые коробочки.
Дни стояли невыносимо жаркие. «Может, оно и к лучшему – прятаться под кондиционером, чем плавиться в гашишной тупке на районе? Может, это к чему-то приведёт, что-то даст? Может, это начало пути? Но разве так должен был начинаться мой путь?» – думалось мне в часы рабочего безделья.
По выходным все вопросы отпадали. Марихуана, кислота, холодное пиво – не имеет значения, ночь будет яркой в любом случае, и совершенно не важно всё то, что было до неё.
Медленный троллейбус, скрипя брюшиной, дотащит нас до метро. Интервалы между поездами длинные, ночные. Первое, что чувствуешь при приближении состава, – колыхание волосков на макушке. Потом – поток сухого и терпкого духа земли, несущийся на тебя из тоннеля. Такой сильный, что невольно делаешь шаг назад от края платформы. И вот на рельсах блещет отражение фонарей головного вагона, спускающегося с невидимой до этого горы или медленно вползающего под гору (круглые фары появятся лишь на пике, метрах в пятидесяти от станции).
В очередной раз удивишься, что тоннели, оказывается, очень похожи на американские горки. Увидишь безразличное лицо машиниста. Подумаешь, обратил ли он на тебя внимание, как ты на него. Хотя куда там. Время позднее, наверное, все пассажиры давно смешались в одно невыразительное очертание человеческого тела с пятном вместо лица. Смотришь на замедляющие ход вагоны и на людей, взглянувших на тебя по ту сторону прямоугольного окна, поверх надписи «не прислоняться». Стараешься подгадать так, чтобы встать прямо у автоматической двери. Москвичи знают, что если посмотреть под определённым углом на край платформы, в электрическом свете увидишь, где старинный камень особенно стёрт подошвами.
Ровно через четыре секунды поезд остановится. Кто будет стоять за дверью? Кто шагнёт к тебе, практически в объятия? Вдруг симпатичная девчонка? Вдруг знакомый, которого не видел восемь лет? В метро ведь постоянно случаются случайные встречи! Усталая тётка или злой мужик? Сонный мальчик у отца на руках? А может, кто-то с собакой, велосипедом, тележкой? С козой? Случалось и такое! Это не имеет никакого значения, потому что ровно через минуту ты забудешь лицо этого человека, да и сам факт мимолётного присутствия его в твой жизни.
Такова жизнь в больших городах. Ты всегда окружён теми, кто не имеет совершенно никакого значения. И страшно подумать, что ты – с такой захватывающей, важной и интересной жизнью, такой хороший, добрый и умный – тоже не имеешь совершенно никакого значения. Вы просто встретитесь на секундочку ночью где-то под землёй и расстанетесь навсегда. Ваши истории пересекутся на мгновение и разойдутся под тупым углом, а потом навсегда впадут в параллель. Одинаково важные и неважные истории совершенно случайных пассажиров метрополитена.
Мы приезжали в центр. Из раза в раз извилистые московские улочки становились всё более знакомыми. Мы уже довольно сносно ориентировались в том, откуда и куда идём. Я был заворожён летним городом. Архитектурная, опрятная центральная улочка, пышущая былым богатством, а за углом вдруг – покосившаяся усадебка, выкрашенная в неуместный лимонный цвет… Или величественный дом сталинского ампира с колоннами и высокими, почти греческими арками… за которыми вдруг страшная бетонная громадина. Точно такая же, как на родном районе. С таким же ночным полуподвальным магазинчиком, обнесённым побелёнными коваными решётками (вывеска из больших красных пластиковых букв: «П Р О Д У К Т Ы»). Ступеньки вниз. Из ассортимента – дешёвый алкоголь, пользующийся спросом у местных алкашей, чипсы, кальмары, полузасохшие буханки белого хлеба, вода, соки и скудный выбор почти просроченной молочки двух-трёх крупных брендов.
Такой же металлический заборчик по колено и покосившаяся лавка у подъезда. Садишься на эту лавку с пацанами (как на ранчо, но только в центре) и точно так же смотришь на какую-то детскую площадку или обесчещенный тополь, бросающийся в глаза своей корявой наготой посреди пышного летнего убранства. Подъездно-скамеечное царство, заросшее снытью и одичалой акацией. Тополиный пух в то лето был по самую щиколотку. Щекотал нос и горло, отчего тёплое пиво пилось куда быстрее обычного. Сидишь, и совершенно не верится, что только что вы шли по красивому свежему бульвару, только что огибали здание с вензельками над окнами, титанами, подпирающими балконы, или лепниной, а может, и вовсе древнюю церковь, из которой доносился запах ладана, а теперь вы просто пьёте пиво во дворе.
Вот так, посреди дорогих ресторанов, магазинов, посольств, государственных учреждений со строгими ламинированными табличками у
