чего нельзя было достать накануне, теперь выбрасывалось на мостовую. Наши соквартиранты захватили несколько ящиков сапог, бочонок спирту, несколько повозок и санитарных линеек. Возы их были доверху нагружены. Один старик-подполковник ехал в прекрасном экипаже, запряженном парой изящных лошадей, и вез с собой молоденькую жену. На привале они расположились, как на пикнике: с самоваром, со столовыми приборами, поварами и т. д.
Одним словом, люди устраивались на войне нескучно. Но их настроение было совсем не воинственное. Им война казалась тяжелым и ненужным бременем.
– Пора все это кончать! Дальше так нельзя!
– Куда же еще отступать?
– Кампания проиграна. Пока еще не поздно, лучше заключить мир. Когда будет взят Петроград, противник будет диктовать какие угодно условия.
– Конечно, теперь уже ясно, что нам нечем защищаться: нет ни войск, ни оружия, ни снарядов. Отбирают у нас винтовки и дают мексиканские ружья. Что мы будем с ними делать?
На фоне недавнего падения Новогеоргиевской крепости, эвакуации Ковно и Брест-Литовска такие разговоры звучали погребальным звоном.
– Вы думаете, что говорят солдаты?
– Россия продана врагу, – вот что они говорят.
– А вы слышали, что Сухомлинов и его жена уже повешены?
– Говорят, что и комендант Лайминг арестован и повесился под арестом.
Вмешивается молодой прапорщик. Он только что пришел к нам на стоянку.
– Я уезжал с последним поездом. Со мною уезжал в Кобрин и комендант.
– Ну, значит, это произошло в Кобрине!
– А знаете, что говорят солдаты об очках, которые они носят на фуражках для защиты глаз от удушливых газов?
– Это, говорят, выдали очки не от газов, а чтоб не стыдно было идти на Киев. Наденем, и не видно будет.
За время отступления солдаты и офицеры настолько эмансипировались от этого «стыда», что дальше идти некуда.
В каждой деревне, на каждой стоянке прежде всего они бросались грабить жителей. Можно подумать, что нас совсем не кормили с начала войны. Через несколько минут по прибытии в деревне обычно уже везде горели костры из заборов, кипятилась вода, варилась картошка, собранная здесь же, на огородах, яйца, куры и т. п. Сено и овес расхватывали на редкость тщательно, а между тем интендантство довольно часто присылало нам справочные цены: овес – 1 рубль 80 копеек, сено – 60 копеек, солома – 40 копеек. Цифры эти имели чисто академический интерес. Никто ничего и никому не платил. Набитые крестьянским добром амбары очищались бесплатно. Оправдание было одно: все равно пропадет.
Мы теперь уже в области болот.
Н. А. Кудашев, 13 августа
Сегодня я видел великого князя и Янушкевича, – в первый раз после 6 дней, в течение которых я не мог иначе, как по телеграфу сноситься с ними. <…> Великий князь имеет сегодня вид бодрый и даже веселый: очевидно, он в моем присутствии желал скрыть чувства горечи и разочарования, которые не могут не вызывать в нем события на театре военных действий. С Янушкевичем я заговорил о наших тяжелых неудачах, и он высказал мне довольно откровенно невозможность улучшения нашего положения. Исходною точкою нашего разговора послужила ваша телеграмма относительно необходимости подготовления общественного мнения Европы к сдаче Бреста.
Генерал Янушкевич мне сказал, что материал уже им был сообщен для помещения статей в газетах (я текст этого, довольно неубедительного, материала сообщил барону Шиллингу письмом 7 августа № 682), а затем высказал, между прочим, следующее: падение Ковно – для штаба было полною неожиданностью, так как Ковно обложена не была и могла держаться. Если она сдалась, то только вследствие малодушия коменданта Григорьева. Относительно Новогеоргиевска он сознался, что думал, что крепость эта сможет продержаться, по крайней мере, 2 месяца. Разрушительное действие германской артиллерии разрушило и этот расчет. «Впрочем, – прибавил генерал, – бог знает: действительно ли одни германские пушки тут виноваты. Если бы сдалось 10 000 человек, а погибло 80 ооо, то я бы это так и объяснил себе. Но сдалось 80 000 человек, а погибло лишь 10 000. При таких условиях нельзя сказать, чтобы Новогеоргиевск добросовестно исполнил свою задачу». После падения этой крепости и было решено не защищать крепостей, а эвакуировать их и отступать.
В заключение генерал Янушкевич снова заговорил о снарядах и о недостатках нашего вооружения. Он горько жаловался на то, что все его требования о присылке побольше снарядов (он с конца августа уже хлопотал об этом) оставлены были без внимания, так что даже наши союзники были введены в заблуждение, полагая, со слов генерала Сухомлинова, что у нас всего достаточно! С большою горечью он также отозвался о Думе, о генерале Маниковском, много говорящих и мало делающих.
Лично я разделяю отчасти его неудовольствие Думою. Вместо того чтобы заняться делом, Дума политиканствует: борется с германским засильем в то время, когда германцы завоевывают Россию! Разрабатывает какие-то подоходные налоги, когда скоро ни у кого доходов больше не будет! Среди офицерства я слышал суждения, являющиеся и отголоском того, что говорят в армии: что союзники наши нам изменяют, взваливая всю тяжесть борьбы на нас; что они хотят дождаться момента, когда Россия будет окончательно расслаблена, большая часть нашей территории (включая даже, если не обе, то одну из столиц) занята немцами, – чтобы произвести свое давление на западный фронт в надежде, что, отбросив немцев, они (то есть наши союзники) постараются примириться с ними за наш счет. <…>
Хотя я с генералом Янушкевичем просидел довольно долго, он ни одним словом не обмолвился о предстоящем уходе своем или Данилова. Между тем здесь открыто об этом говорят, называют Алексеева заместителем Янушкевича и Эверта (командующего IV армии) заместителем Алексеева. Только, говоря о наших недостаточных боевых запасах, он заметил, что вследствие этого печального обстоятельства безразлично, кто будет руководить операциями: «Я ли, дурак, или кто либо-другой, кто поумнее, – а голыми руками побеждать нельзя».
А. В. Тыркова-Вильямс, 14 августа
И в народе заговорили о близости германцев. Точно и досюда долетели наконец раскаты пушек. Дурочка Марфа в деревне спрашивала: «Что же это германец и впрямь придет? Хоть бы убил, да не мучил».
Пошел слух от избы к избе. Бабы повторяли слова неизвестного, но достоверного человека, что немец идет прямо на Псков, оттуда через Новгород вдоль Волхова в Питер. Моя Ольга – швейцариха, вдова убитого на войне Ивана, славного и тихого мужика, с улыбкой неуверенной и печальной, – ей бедняжке только 19 лет, – рассказывала: «Хозяина нашего жена в положении, так он ее в Нижний с детьми отправляет. И сестра ее с детьми едет. А я, барыня, не хочу ехать. Куда я поеду?
