держалось все старое государство. Пришлось спешно проводить другие реформы: судебную, земскую, воинской повинности, словом, все, что стало придавать России современный европейский характер.
Но хотя с крепостным правом было покончено, «крестьянский» вопрос не исчез.
Реформу 1861 года упрекали за то, что она не была доведена до конца. Это правда. Именно потому, что она была реформой, а не революцией, не 4 августа 1789 года[403], что державшийся на крепостном праве государственный порядок не рухнул, а перестроился, крестьянская реформа не могла быть сделана сразу. В ней должна была быть соблюдена постепенность; приходилось мириться с временным состоянием, выжидая, пока страна к нововведениям приспособится. Деятели реформ были тем и велики, что сумели перестроить здание, не дав ему развалиться.
Но вследствие этого крестьянский вопрос не исчез и должен был разрешаться рядом новых мероприятий. Крестьяне не получили всех прав, которые были у свободных людей; на них временно оставались лежать ограничения, допущенные часто в их интересах и на первое время неудобств не причинявшие. Только долго это не могло продолжаться.
Возьмем несколько примеров. Неотчуждаемость надельных земель была благодетельна в первые годы; она помешала тому, чтобы наделы не перешли в руки богатых и даже в руки прежних помещиков. Но позднее она затрудняла крестьянский кредит и мешала переходу земель в руки умелых. Община в первое время была поддержкой бедных и слабых, спасением их от обезземеления; позднее она легла тяжелой плитой на развитие крестьянских хозяйств, стала источником хозяйственной рутины и «уравниловки». Крестьянское самоуправление, выборные должностные лица, выборные судьи, применение к крестьянам их обычного права, вся их сословная автономия сначала были самым демократическим решением поставленной жизнью проблемы: чем заменить власть помещиков? Пока крестьянство стояло на одном уровне, жило общими интересами и в нем были крепки традиции, такое состояние было для него привилегией. Но когда через несколько лет появилось экономическое неравенство и зависимость одних от других, когда выросло новое поколение, «самоуправление» крестьянского общества показало свои оборотные стороны. Тогда оказалось, что крестьянский мир, по крылатому выражению Н. Н. Львова, есть «бесправная личность и самоуправная толпа»; богатые за «водку» могли составлять «приговоры», а общество — эксплуатировать богатых или уехавших в город крестьян. Обычное право стало предметом купли-продажи. Выборные крестьянские должности превратились в агентов общей администрации, и одни крестьяне своими деньгами и личным трудом обслуживали общие, а совсем не крестьянские интересы. Так прежняя «привилегия» постепенно превратилась в повинность. И так было во всем. Когда-то могло считаться льготой крестьянству, что образование, служебная выслуга, чин переводили крестьянина в высшее звание «личного почетного гражданина»[404]; это даже напоминало прежнюю «вольную». Но что из этого получилось? Все эти преуспевшие люди из крестьянского сословия исключались и, следовательно, прежде всего теряли право на свой земельный надел; чтобы получить диплом по образованию, крестьянская молодежь должна была жертвовать своим правом на земельную долю. Благодаря этому все, что было в крестьянстве выдающегося, что общий уровень перерастало, из крестьянства автоматически исключалось, и крестьянство оставалось низшим сословием, «быдлом», с которым стесняться не было нужды.
То, что было допустимо как временное ограничение, подобно опеке над малолетним, становится нетерпимым, если оно превращается в нормальное состояние. На долю Александра III выпал долг крестьянскую реформу довести до конца, а между тем именно в его царствование это переходное положение крестьян стали рассматривать как драгоценную «особенность» России, один из устоев русского благоденствия. Реакционная идеология этого времени ничем не причинила столько вреда, сколько своей политикой принципиального охранения крестьянской сословности, замкнутости и обособленности. Во имя только того, что крестьяне в 1860-х годах, благодарные за «освобождение», были преданы самодержавию и вязали революционерам «лопатки»[405], правительство поставило задачей оберегать крестьянскую среду от развращающего влияния «цивилизации». Обособленный крестьянский мир был сделан опорой порядка и трона. Дальнейшим шагом было подчинение его прежним его господам — дворянству. Сначала это было только моральным подчинением, да и рекомендовалось в виде «совета». «Слушайтесь ваших предводителей дворянства», — сказал Александр III волостным старшинам на коронации 1883 года[406]. Но на этом остановиться было нельзя. И в 1889 году появляется уже попечительная власть над крестьянством в лице земских начальников из поместных дворян.
И такое положение признавалось нормальным! Основа России, от благополучия и довольства которой зависели богатство и порядок страны, ее многомиллионное крестьянское население было выделено из государства. Добровольно вступить в это сословие было нельзя; зато все люди, лишенные прав состояния по отбытии наказания, обязательно вводились в него. Все преуспевшие образованием или службой механически из него исключались. Крестьянский класс жил по особым законам, по которым не жили другие, подчинялся особым властям, исполнял повинности, от которых освобождались другие. Все крестьяне чувствовали одинаковость своего униженного положения, свое правовое единство и естественно противополагали себя государству, которое в их глазах было делом только господского класса. Стоило где-либо раскачаться крестьянству — и получались массовые, стихийные движения, погромы, аграрные беспорядки, остановить которые можно было только запоздалой присылкою войск в форме карательных экспедиций. Порядок в сельской России держался только инерцией да престижем привычной, исторической власти. Что грозило стране, когда бы и то и другое было подорвано?
Понимала ли, по крайней мере, общественность, на каком вулкане мы все проживали? Если и понимала, то далеко недостаточно.
По разным причинам крестьянский своеобразный порядок и его общинный строй, «бесправная личность и самоуправная толпа» находили сочувствие многих народолюбцев. Чернышевский видел в нем зародыш социализма; Герцен — противоположность мещанскому эгоизму; славянофилы — дорогой им принцип соборности. Народники разных оттенков, изучавшие обычное крестьянское право, с восторгом обнаруживали, что в нем совсем не хаос, а оригинальное правосознание, преобладание «трудового начала» над кровной связью в семейном и наследственном праве. Г. И. Успенский построил свою теорию «власти земли» над крестьянскими нравами[407]. Все это вело к одному: к защите самобытности крестьянства от разложения его капиталистическим строем, к сохранению его обособленности. И недаром лозунг марксистов — пойдем на выучку к капитализму — вызвал именно среди народников разных оттенков такой резкий отпор: он бил в самый центр их мировоззрения.
Есть прелесть в первобытной природе и первобытной культуре; дремучие леса милее расчищенных парков, проселочная дорога поэтичнее асфальтовой мостовой, водяная мельница и деревенская кузница приятнее «гигантов», а сельская хата — дешевых рабочих квартир. Патриархальный быт первобытного общества, с его уважением к старшим, с убеждением, что жить нужно по-Божьи, а не по закону, привлекательнее, чем беспощадный struggle for life[408] капиталистической демократии. И тем не менее жизни остановить невозможно; культура со всеми ее соблазнами и оборотными сторонами сменяет
