крайних партий составляет в них не силу, а слабость, не облегчает, а затрудняет им доступ к народу; будто освобожденская программа по своей разумности и умеренности имеет на успех более шансов.
Мысль, достойная идеалиста; интеллигенты судили о всех по себе, по лучшим своим представителям. Но даже если бы это было так, то, чтобы отрезвить рабочий класс от соблазнов социал-демократии, «Союзу освобождения» надлежало вести с ней борьбу в рабочей среде, противопоставлять ей свои взгляды. Если революционерство действительно ослабляло в глазах масс крайние партии, то, чтобы использовать это преимущество, надлежало во всяком случае с ним бороться.
Но этой задачи не взяло на себя ни «освободительное движение» в России, ни его орган «Освобождение» за границей. Этому помешала война с самодержавием.
Стоит пересмотреть «Освобождение», чтобы видеть, что оно не вело борьбы с социал-демократией. Оно избегало обнаружить свое несогласие с рабочими руководителями. Если бы рабочие читали «Освобождение», они в нем не нашли бы материалов для своего вразумления. После 9 января [1905 года] «Освобождение» сочувственно отнеслось даже к демагогу Гапону, называло «замечательным» его письмо к государю[398] и хвалило программу, которую руководители вложили в руки рабочих, несмотря на такие перлы, как «отмена всех косвенных налогов и замена их прогрессивным подоходным налогом»[399].
Нежелание столкновения с рабочими руководителями было еще заметнее в самой России. Интеллигенция в то время пасовала перед демагогами, которые старались уверить рабочий класс, что у него особая миссия в государстве, что только он подготовлен к управлению им; интеллигенция пасовала перед теми, кто внушал рабочим то презрение к свободе и личному праву, которое было вскормлено самодержавием и использовано социал-демократией. Либеральное общество во имя войны этому не противилось и перед бесцеремонностью рабочих руководителей отступало. Е. Кускова вспоминает[400], как во время «банкетной кампании» на банкеты являлись представители «рабочего класса» с требованием, чтобы их на банкет допустили, как они силой занимали чужие приборы потому, что они «рабочие»[401]. Этот мелкий факт интересен как символ. Рабочий класс был вправе настаивать на равном к себе отношении. Но приходить на чужой обед без приглашения, занимать за столом чужие места, считать себя хозяевами потому, что они не хотели быть больше рабами, значило обнаруживать то неуважение к правам других, при котором полная свобода опасна. А либеральное общество отпора этому не давало и места уступало. Оно само выращивало то чванное самодовольство, с которым позднее в Советской России ссылались на свое «пролетарское происхождение» как на оправдание привилегий. Самих рабочих за это винить не приходится; в этом сказалась некрасивая черта человеческой природы, тем более заметная, чем она менее прикрыта воспитанием и которую умели использовать льстецы и демагоги, которые стали так же льстить рабочим, как прежде придворные льстили царям. Но доля вины за развращение наших рабочих лежит на тех, кто все это видел, но принимал во имя борьбы с самодержавием.
Помню последний акт «освободительного движения». В дни октябрьской забастовки 1905 года, одновременно с кадетским Учредительным съездом[402], состоялось в Московской городской думе заседание гласных с представителями разнообразных общественных групп. Это было проявлением уже не только правительственного бессилия, но и общественной паники; наступала анархия. Помню, с каким апломбом выступали там представители стачечного комитета, руководившего забастовкой; они требовали от городской думы немедленно сдать комитету всё управление и капиталы. Это требование должно было быть уроком для общества, показать ему, что его ожидает при победе революции. На гласных впечатление эти заявления произвели. Они поняли, что при всех своих грехах самодержавие им ближе, чем диктатура пролетариата. Но деятели «Освобождения» не смутились; в полемику с этими требованиями они не вступили и своей солидарности с таким рабочим движением не отклонили. Д. И. Шаховской заявлял, что в этот момент надо только еще громче кричать: «Долой самодержавие». А кадетский Учредительный съезд, уже не в атмосфере обезумевшей залы, а хладнокровно обсудив положение, рабочих приветствовал; называл их выступление «могучим и политически зрелым». Конечно, в эти минуты раскол мог спасти самодержавие. И оттого все слагалось так, что рабочий класс, политический вес которого в отсталой России был меньше, чем где-либо, счел себя общепризнанным руководителем общества и свои отдаленные идеалы подлежащими немедленному осуществлению в нашем первобытном и политически младенческом населении.
Такая тактика либерализма в то время могла быть для победы полезна. Но она развращала и ослабляла либеральную партию. Ее военные качества развивались за счет свойств, нужных для мирного времени.
Так как главный фронт был направо, а налево были союзники, то русский либерализм налево не хотел видеть врагов. И в те роковые минуты, когда для спасения конституции надо было защищать ее и против левых, в 1905–1906 годах, либерализм не мог этого делать. Спасать новый строй пришлось его вчерашним врагам.
* * *
Последним самым грозным проявлением Ахеронта были аграрные беспорядки. И опять страшны были не «беспорядки», с которыми правительству справиться было не трудно, хотя и ценой большого пролития крови. Странным было то, что стояло за беспорядками, т. е. повсеместное общее, глубокое и законное недовольство крестьян. Они — наиболее многочисленный и наиболее консервативный класс, естественная опора правительства и порядка. И такими они быть перестали. Роковой исход 1917 года зависел более всего от того, что крестьянство в России оказалось революционно настроенным. Да и позднее невиданный раньше по количеству жертв террор большевиков был вызван именно тем, что они захотели переделать Россию наперекор воле крестьян. Их жестокость, на которую до сих пор никакой другой режим не был способен, объяснялась этой непосильной задачей: сломить массу крестьянства.
В эпоху «освободительного движения», в 1900-х годах, в России был специальный «крестьянский вопрос», притом в такой форме, в какой его не знали в Европе. Правительство, начиная со злополучного царствования Александра III, делало все, чтобы этот вопрос обострить. Но и общественность понимала его односторонне и не умела его разрешить. Так на крестьянском вопросе и споткнулась Россия.
До 1860-х годов на крепостном праве держался весь наш строй. Это право упрощало задачу государственной власти. В сельской России для нее было мало заботы. Администрация, полиция, суд, воинская повинность, сбор налогов, экономическое обеспечение осуществлялись поместным дворянством; оно крестьянами управляло и за них отвечало. Наши помещики давно не были похожи на феодальных владельцев; Павел I был ближе к истине, когда называл их «даровыми полицмейстерами». Но в качестве таковых они облегчали работу государственной власти. Они были даровой «полицией», «судами», «поставщиками» солдат и «плательщиками податей» за крестьян.
Когда в 1861 году было отменено «крепостное право», была уничтожена ось, на которой
