и та реформа была облегчена тем, что благо личного освобождения компенсировало недостаточность земельных наделов. Чтобы могло произойти новое распределение земель, не вызвав споров, поножовщины, мести, нужна была власть, которая бы пользовалась исключительною мощью и доверием населения. А эту реформу хотели провести после того, как престиж государственной власти, иллюзия ее непобедимости были бы в глазах населения подорваны ее капитуляцией! Реформа, подобная той, которую проповедовало «Освобождение», могла быть сделана или
исторической властью, или такой жестокой властью, как большевистская, которая не жалеет пролитой крови. Но браться за нее
либерализму, взявшему курс на законность и право и сознательно ослаблявшему аппарат правительственной власти в стране, было сущим безумием. Программа аграрной реформы оставалась тактическим маневром, не более. Только соображения
тактики позволяли мириться и с теми противоречиями, в которых «освобожденская» аграрная программа стояла к либеральному мировоззрению.
Ведь она прежде всего была экономически явным регрессом. Помещичье хозяйство пока давало лучший урожай, чем крестьянское. Сокращение его площади наносило поэтому ущерб богатству страны, т. е. общему интересу. В 1-й Государственной думе в своей прославленной, но малоудачной полемической речи М. Я. Герценштейн заявил, что мелкое землевладение может быть продуктивнее крупного, и сослался на пример Дании и Голландии. Если бы этот довод для России был правилен, насильственный переход к мелкому землевладению экономически мог быть оправдан. И тогда для этого было бы правильней употребить другие приемы; этой цели вернее служил бы прогрессивный земельный налог, а не отчуждение и раздача земель, при которых помещичья земля всегда рисковала попасть в руки худших и ненадежных хозяев. Но дело не в этом; главное, что для России герценштейновское утверждение еще не было верно, что крестьянское мелкое землевладение не было более продуктивным, напротив. Настоящей задачей момента должно было быть поэтому достижение увеличения его интенсивности. И так как были ясны причины, которые продуктивности крестьянского хозяйства не давали подняться, надо было устранить эти причины. В числе их на первом месте стояла необеспеченность и неполнота крестьянской собственности, зависимость крестьян от общины в области землепользования или даже владения. Но освобожденская программа, ничего не сделав против этого зла, принялась в грандиозных размерах колебать принцип собственности, отнимая земли у законных владельцев. В этом отношении аграрная программа в миниатюре предваряла большевистскую практику; то, что она собиралась сделать с помещиками, т. е. с крупными и средними землевладельцами, в пользу крестьян, т. е. мелких [землевладельцев], большевики сделали с кулаками, зажиточными крестьянами в пользу коллективной «бедноты». Освобожденцы, а позднее кадеты не то из тактики, не то из сантиментального сочувствия трудящимся ставили ставку на трудовое хозяйство против крупного, оправдывая эту вредную тактику примерами Дании и Голландии; они клеймили столыпинскую ставку на сильных. Большевики тоже открыли войну против зажиточных крестьян, ставят ставку на бедноту и оправдывают ее теоретическими преимуществами индустриализованных коллективов землепользования. Словом, в обоих случаях из-за доктрины, а в первом случае — даже просто из тактики разрушали принципы, на которых стояла реальная жизнь, не стесняясь тем, что это наносило ущерб национальному богатству страны.
Кадетская программа смягчала этот последний упрек оговоркой, что отчуждение не коснется образцовых культурных хозяйств. Это только показывало глубину нашей наивности. Как будто в момент передела, разгоревшейся жадности, когда поневоле оказалось бы столько обойденных и недовольных, можно было рассчитывать на уважение к культурным хозяйствам! Образчик того, что бы мы получили, мы могли наблюдать в 1917 году. Шингарев провел закон, по которому земля, которую ее собственник не возделывал, могла принудительно поступить в крестьянское пользование. Цель закона была понятна и выгодна для страны. Правовых устоев закон не колебал, так как во время войны реквизиции были привычны и даже легальны. Но что получилось в результате этого закона? Крестьяне стали разрушать экономии, умышленно ставить помещиков в невозможность на них хозяйство вести для того, чтобы потом в своих интересах использовать новый закон. Можно ли было воображать, чтобы в момент давно желанного общего передела земель крестьяне стали бы относиться иначе к культурным образцовым хозяйствам?
Справедливо, что некоторые земли не приносили дохода или что их иногда эксплуатировали только крестьянской арендой. Такие земли пощады не стоили. Но в руках государства было могучее средство, которым оно могло с этим бороться: прогрессивный земельный налог и закон об аренде. Вот что тогда было действительно нужно. Достаточно посмотреть, что сделали налоги с землевладением в Англии, как закон оградил квартиронанимателей Франции, чтобы видеть, как многого можно было бы достигнуть этим путем без противоречия с основами права, на которых стоял социальный строй государства. Надо было только иметь мужество идти этим долгим путем. Но тактика освободительного движения этому помешала; она заставила подчиниться воле крестьян, которые хотели отобрать землю помещиков. Требуя этого, крестьяне размышляли, конечно, не об интересах всего государства; они поступали как те ручные ткачи, которые когда-то разрушали полезные для государства машины[420]. Этих ткачей можно было жалеть, надо было им помочь пережить экономический кризис, но во имя их воли нельзя было разрушать ткацкие фабрики. Крестьянская тяга к разрушению помещичьих хозяйств была явлением того же порядка. Уступать ей было недостойно для государства. Но интересы войны с самодержавием освободительное движение на это толкнули.
Как ни старалось движение придать неразумной стихии принципиальную форму, через нее стихия все же проглядывала, и в аграрной программе сказалась ее реакционная сущность, не будущий идеал, а просто наследие печального прошлого.
Эта программа, во-первых, снова воскрешала сословность. Лозунг «Вся земля — крестьянам» имел хорошую прессу. На Западе ему посчастливилось. Я не раз слыхал от французов, которые с самоуверенностью судили о русских делах, будто России необходимы три вещи — республика, федерализм и la terre aux paysans[421]. Если понимать под «крестьянами» то, что понимают на Западе, т. е. просто социальный класс мелких землевладельцев, которые потому, что они мелкие, являлись и земледельцами, этот лозунг означал бы простое предпочтение мелкого землевладения крупному. В этом нет ничего необычного. При известных условиях в такой форме землевладения есть преимущества экономические и почти всегда — политические; мелкое крестьянство — оплот порядка в стране. Преуспеяния такого мелкого землевладения государство может добиваться различными способами: покровительством мелкому, налогом на крупное, даже крайней мерой, польза которой еще не доказана, — установлением земельного максимума. Если так ставить этот вопрос, он останется вопросом аграрным, не имеющим связи с сословностью. В России он ставился вовсе не так; в России крестьянство было сословием замкнутым и строго очерченным. Это сословие требовало в свою пользу землю другого сословия. Оно — и это было печальным наследием прошлого — себя противополагало другим сословиям и даже
