было опасной постановкой вопроса. Выступая в роли всемогущего устроителя жизни, государство брало на себя ответственность за все, чем рабочие могли быть недовольны. Оно претензии рабочих против хозяев благодаря этому окрашивало «политическим цветом»; рабочего вопроса оно не разрешило, но защиту рабочими своих интересов против хозяев превратило в борьбу против
власти.
Постепенное превращение фабрик в излюбленный плацдарм политической пропаганды произошло на глазах моего поколения. Раньше этого не было. Политические агитаторы стремились в деревню, но в ней они терпели крушение; она была совершенно невосприимчива к политическим лозунгам и в самодержавии видела не врага, а защитника. Но по мере того, как росло социальное значение рабочего класса, как вырастал капитализм, открывалось новое поле для работы самоотверженных агитаторов, которые в политической работе среди этого класса видели призвание, для которого готовы были жертвовать жизнью. Их успех им дался не даром; много молодых жизней было погублено на этой работе, но ее результаты остались.
В начале 1890-х годов началось экзальтированное увлечение марксизмом; оно захватило и взрослых, и всю «действенную и жертвенную» молодежь, для которой социал-демократия сделалась «верой». Началось сближение студентов и фабрики. Помню восторги, когда первый раз на какой-то студенческой демонстрации появились «рабочие». Сам я был тогда адвокатом, но эти восторги доходили и до меня. Казалось, что интеллигенция для своих политических стремлений нашла, наконец, новую почву в рабочей среде. Знаменем этого явилось создание в 1898 году организованной Социал-демократической рабочей партии, выпустившей свой Манифест, принадлежавший перу П. Б. Струве[395]. А правительство, стараясь оградить рабочую среду от всякой политической агитации и мешая поэтому легальным влияниям, само создавало на фабриках фактическую монополию подпольной социал-демократической пропаганды.
Постепенное развитие социал-демократии в рабочей среде могло не казаться опасно. Перед ней лежал длинный путь. А по мере своих успехов социал-демократия повсюду становится менее непримиримой. Завоеванные рабочими достижения, накопляемые материальные средства, приобретаемое влияние примиряют социал-демократию с основами строя, против которого она сначала боролась. Мечта о социальном перевороте превращается в стремление к эволюции. Но для этого нужно, чтобы социал-демократия в рамках капитализма имела реальные достижения, чтобы ей было и чем в нем дорожить, и на что в нем надеяться. Но именно в России этого не было. Социал-демократия была верой, которая не знала границ. Как интеллигентский радикализм при самодержавии считал программой-минимум Учредительное собрание, четыреххвостку, парламентаризм, так русская социал-демократия в силу тех же причин начинала с демократической республики, вооруженного восстания, Временного революционного правительства и диктатуры рабочего класса.
Завоевание всего рабочего класса утопиями социал-демократии было столь же ненормально, сколь и опасно. Подобные претензии не соответствовали ни удельному весу рабочего класса в России, ни степени его зрелости, ни его опытности в управлении своими делами. Наивные люди воображали, будто успех социал-демократии среди русских рабочих был признаком их «сознательности». Это так же наивно, как заключать о зрелости нашей интеллигенции по легкости, с которой она подчинялась последним рецептам теории. И то и другое свидетельствовало лишь о легкомыслии нашего молодого общества и его беззащитности против демагогов. В Германии, где социал-демократия была организована превосходно и где для пропаганды условия были благоприятны, социал-демократы за много лет не могли завоевать всего рабочего класса. У нас же они завладели им сразу. В этом была наша слабость. Идеи, даже здоровые, когда они приняты преждевременно, могут превратиться в уродство. Так было у нас. В странах сплошной индустрии могла возникнуть теория, что классовые интересы рабочего класса совпадают с интересами всего государства, что поэтому он может быть правящим классом. У нас та же мысль о гегемонии рабочего класса по необходимости превратилась в теорию «диктатуры» рабочего меньшинства, которая могла опираться лишь на насилие. В Европе могли убедиться на опыте, что личная свобода не панацея; что может быть полезно усиление государственной власти. У нас, в стране «деспотизма», свобода была провозглашена предрассудком в то время, когда только она могла дать спасительный толчок нашей жизни. В Европе могли думать, что капитализм себя исчерпал, что он останавливает нормальный рост общества; у нас задача заключалась именно в развитии капитализма, и интересы рабочего зависели от него. В стране, которая ждала только раскрепощения личности и общества от абсолютизма, чтобы воспрянуть с чудесной скоростью, уродливо расцветала идеология стран, «пресыщенных» свободой и капитализмом. Здесь был оптический обман. Идеи, которые на самом Западе представлялись «музыкой будущего», у нас имели успех более всего потому, что для нас они являлись пережитками прошлого, с отсутствием в нем личной свободы, возможности отстаивать свое право и с преклонением перед жестокою властью. Россия с новыми демократическими предпосылками напоминала юношу, применявшего рецепты дряхлого возраста; насмешки над «парламентским кретинизмом» были у нас так же нелепы и вредны, как проповедь отобрания частных земель в стране с необъятными, лежащими втуне пространствами.
Освободительное движение могло дать иную постановку рабочего вопроса в России. Но когда оно началось, рабочий класс уже находился в руках социал-демократии. Его уже учили, что либерализм его непременно обманет, что он должен бороться своими силами один против всех.
Перед «освободительным движением» стояла задача: противопоставить свой идеал правового порядка идеалу социал-демократии. Но это значило бы столкнуться с социал-демократией, ослабить главный фронт, рисковать расколом в освободительном лагере. Это противоречило бы тому решению, которое было принято на конференции. Пока общий фронт был обращен против самодержавия, либерализм не мог спорить с революционными партиями. Рабочий класс и был отдан социал-демократии, ее программе, вожакам и идеологии. Социал-демократия смотрела на рабочих как на уступленную ей «сферу влияния» и не позволяла в свои владения вмешиваться.
Это вызывало во многих смущение. В «Освобождении» от 7 мая 1905 года, в письме к редактору под заглавием «Как не потерять себя», анонимный автор спрашивает: как нам найти доступ к народу, не превратившись в привесок социал-демократии и социал-революционной партии?[396] Этот вопрос тяготел над всеми, кто понимал необходимость либеральной партии, могущей стать властью без революции. Трудность создания ее из невоспитанных политических масс ощущалась острее рядовыми членами партии, сталкивавшимися с действительной жизнью, чем руководителями, ведущими войну только между собой. 31 мая появилась ответная статья П. Б. Струве «Как найти себя». Несмотря на длину статьи, вопрос не был исчерпан. «Но, — неожиданно заявил в конце автор, — продолжать письмо в настоящий момент я не могу; к тому же мои мысли, как человека, живущего за границей, имеют мало цены»[397].
Это замешательство характерно. В лице Струве мы имеем человека исключительной умственной честности; он не мог успокоить себя ссылкой на партийную тактику; ему было нужно сознавать себя правым. Он выставил тезис, будто «революционизм»
