Дождавшись, пока Кудряш удалится, Мара подошла к Чеславу и, заглянув ему в глаза, потребовала:
— Не ходи туда!
Не попросила, а именно потребовала. Так, будто имела на это право.
— Куда? — с некоторой растерянностью спросил Чеслав.
Мара, качая головой, снова скептически поцокала языком. А после жестко ответила:
— Куда намерился.
Ох уж эта дивная Мара! Ведь Чеслав и впрямь собрался идти... Он думал об этом всю дорогу от бурелома, пока нес мертвого Блага на руках в городище. Ни словом никому не обмолвился о том, что замыслил. И знал об этом пока только он один. Но, как видно, и Мара кое-что ведала. Неспроста, совсем неспроста явилась эта старуха, что слышит непонятно как и чем не слышимое другими.
— Ты спрашивал меня как-то, но я тогда ответить не захотела. А теперь, хоть и не хочу, да понимаю, что надо...
Слегка толкнув Чеслава в плечо, Мара указала ему, чтобы сел, а сама устроилась напротив.
Он покорно опустился на колоду, еще не понимая, к чему ведет старая знахарка, но предчувствуя, что услышит что-то важное для себя, а потому даже и дыхание затаил.
Мара же, сосредоточенно прищурив совсем не старушечьи глаза, вгляделась в узкую прорезь оконницы, словно увидела там то, о чем собиралась сказать. И начала свой рассказ так, словно и не Чеславу вовсе, а себе самой решила напомнить давнее.
— Я еще девкой тогда была, только соком наливаться стала. Жила, как и всякая, среди люда, здесь, в городище. Хороша была, да не сильно-то и выделялась. Жила и жила — заботы лишь те, что и все, знала. И приглядел меня один парень... — Она прикрыла глаза и на какой-то краткий миг замолчала. А потом, резко вдохнув, продолжила: — Все украдкой в мою сторону зыркал, глазами своими ясными до нутра прожигал. А я хоть и глупа еще была, да понимала, чувствовала, что неспроста на меня молодец засматривается. Долго он так за мной глазами водил... — слегка улыбнулась рассказчица. — Но вот как-то улучил момент, когда я в лесу, ягоду раннюю собираючи, от подруг отбилась, и явился, что из куста вышел. Тут и открыл, что люба я ему. А я уж и сама к тому времени про него задумываться начала, сердечко свое тревожить. Так мы и стали украдкой пароваться. Никто не ведал про нас, разве что Лада Светлая хранила нашу потаенную тягу друг к дружке. И все у нас вроде ладно складывалось, да не могло, видать, сложиться... Парень тот с волхвами больно знался, в помощниках у них прилежно ходил, премудрости их познавал и тайны, что скрыты от непосвященных.
Мара снова замолчала, будто раздумывая, продолжать свою историю или нет, а может, набираясь сил, которых недоставало, чтобы ворошить прошлое. Чего ей очень не хотелось, в чем и созналась ранее, да пришлось. Старая знахарка провела рукой по деревянной крышке стола и пробормотала, скорее, себе самой:
— Вот так оно и есть на самом деле: вроде гладко выглядит, а как коснешься, то понимаешь, что не гладко вовсе, а шершаво да бугристо.
Чеслав, затаившись у стены и стараясь не напоминать о своем присутствии, наблюдал за прожившей длинную и суровую жизнь женщиной и терпеливо ждал, в глубине души опасаясь, что она может передумать продолжать свое повествование, в котором, он чувствовал, есть важное для него.
Но Мара, словно вспомнив, о чем хотела поведать, по- прежнему не глядя на Чеслава, сказала:
— Да только и у меня была тайна своя. Проста, как все я была, да не совсем... Чуяла с малолетства в себе силу некую, смутную, да по неразумению сперва и значения тому не придавала. Видела порой чего-то во сне, что потом в селении случалось, аль чуяла, что вот-вот что-то статься может, а оно, глядишь, и приключалось. Правда, редко то бывало со мной. Матери своей про то сказала как-то, так она только посмеялась да рукой махнула, а как я спорить начала, свое утверждая, то рассердилась на меня и хворостиной даже стеганула за упрямство. «Ну, это же у многих бывает, — стала думать я, — как у зверя чутье привычное». Да только росла я, и оно, чутье это, со мной крепло. А как подросла да уразумела, что не у всех так, то и задумалась: что оно такое и откуда? Долго я не решалась никому про то сказать, а ему, верному моему ладо, как-то поведала про свое дарование. А еще в искренности своей наивной предположила, что это, наверное, Великие мудрость свою мне, смертной, ведают. Выслушал любый мое простосердечное признание и помрачнел лицом. Я к нему: «Чего, голубь мой, невесел стал?» А он от меня клонится да глаза отводит. Не по нраву, видать, ему мои откровения пришлись. Ну, думаю, пустое. «И забудь! — говорю ему. — Есть это чутье во мне, так и ладно, никому ведь от этого худа нет». И в очи его ясные заглянуть хочу. А очи-то уж грозовыми тучами стали, и в них молнии засверкали. Губы у парня моего задрожали, да и сам весь затрясся, что в лихорадке. А потом взглянул на меня, что на полоумную, и тихо так молвил: «Чего это ты удумала, непутевая? Не могут с тобой, глупой девкой, боги всевышние и вездесущие просто так говорить. Дано это только жрецам, посвященным в таинство. А все, что ты себе надумала, — выдумка скверная». И с тех пор разлаживаться стало наше желание друг к дружке. Словно ключ, сглазом помеченный, стал между нами водой порченой бить, а после ручьем да рекой полноводной разделять...
Она поднялась и, отчего-то торопливым шагом ступив от стола к деревянной посудине, что стояла у стены, зачерпнула оттуда ковшом воды, и только после этого, очевидно, дав себе отчет в суете, стала пить уже размеренно. Однако Чеславу показалось, что вовсе не воды хотела старая знахарка. Видать, сильно всколыхнула в себе былое и, может быть, поняла, что не отпустило оно ее совсем. А за водой потянулась, потому как не хотела Чеславу слабость свою лицом выдать.
Напившись воды, Мара утерла губы рукавом и, неспешно вернувшись на прежнее место, с решительным вздохом продолжила:
— Так и я же упряма была непомерно. Захотелось мне доказать дружку своему сердечному, что не выдумки неразумные ему поведала, а все как есть. Обида жгучая из-за недоверия его заговорила во мне. И все ждала и ждала только, когда мне сон вещий привидится. И дождалась-таки... — Она утерла дрожащей рукой сухой лоб и, вновь с прищуром уставившись в оконницу, продолжила: — Привиделось совсем уж что-то несуразное да жутью покрытое. Будто жрец наш верховный огнем небесным сгорит. Мне бы про то видение никому не сказывать, как до того обычно делала, да и думать о нем забыть, вот только норов-то разум неопытный подавил! Подстерегла я милого своего да и поведала ему про то, что во сне видела. Он на то ничего не сказал, только взглядом обжег да рукой махнул, как на пропащую. А я уж и рассердилась на него, а потом, поостыв да подумав, и сама уж хотела, чтобы видение мое пустым оказалось. Дни чередой стали проходить — и ничего. Да не оказалось... Прибегает как-то отрок в городище и орет перепуганно на всю округу, что жреца нашего верховного, когда он с Великими говорить стал, молния Перунова прожгла почти дотла. Тут меня оторопь и взяла: сбылось-таки предсказание, кем-то мне навещанное! А я уж и не знала, радоваться оттого, что видение мое свершилось, а значит, смогла я доказать другу своему недоверчивому, что не блажила вовсе, или печалиться, что такой жертвой доказательство это далось. — Голос Мары стих.
Чеслав же, движимый живым интересом, не выдержал и порывисто спросил:
— А далее?
Мара покачала утвердительно головой, давая понять, что будет и продолжение, и вскоре, судорожно сглотнув пересохшим горлом, заговорила вновь:
— Жреца, а вернее, то немногое, что от него осталось, вознесли на погребальный костер, и отправился он, как и подобает, к пращурам нашим. А обо мне заговорили в округе, что моя вина в той гибели есть. Мол, сглазила я жреца нашего. Со злой силой позналась! И поняла я, что любый проговорился о моих ведениях и о предсказании страшном. Народ после того меня сторониться стал, с опаской обходить. А совсем скоро жрецы в открытую обо мне как о несущей зло соплеменникам заговорили. А после собрали совет родов да племени и порешили изгнать меня из городища в лес дикий. Хорошо хоть так, а то ведь и сжечь хотели некоторые ретивые. И ладо мой в свидетелях там был — о моих прегрешениях повествовал. Дороже меня ему служение Великим оказалось. Так и изгнали... — И вдруг бесстрастное лицо ее исказилось горькой усмешкой, больше схожей на результат боли, а губы торопливо прошептали: — Колобором того молодца звали.
Чеслав безмолвно смотрел на старую ведунью, которая поникла, утомленная воспоминаниями, и все пытался рассмотреть в ее испещренном временем и морщинами лице когда-то младую деву, что любила и была так жестоко предана. Проникшись красноречивым и пронизанным горькой страстью рассказом Мары, он будто сам все происшедшее так давно, что мало кто из тех и дожил до сего времени, увидел наживо: и пронзенного молнией волхва, и судилище тогда еще цветущей девы на совете племени, и изгнание ее в дебри лесные. Так вот, оказывается, в чем тайна Мары, о которой все шепчутся, а толком никто ничего не знает! Да и откуда им знать было? А ему она поведала... И вот откуда вражда давняя между ней и волхвом верховным свой исток имеет! Только к чему она все это ведала ему, Чеславу? Уж не к тому ли, о чем и он думает?
