«Илиады». Впрочем, гораздо более важными для воспитания греческого гражданина были физические упражнения, помогавшие знатным юношам на практике воплощать в себе героические идеалы гомеровской традиции, учившие их повелевать собственным телом так же, как в дальнейшем им предстоит повелевать другими[679]. Некоторые местные жители учились принимать греческую культуру как свою и творчески сплавлять ее с собственной. Например, знаменитый философ Филон Александрийский (ок. 20 г. до н. э. – 50 г. н. э.) применял к сюжетам и законам торы греческую методику аллегории. Но другие агрессивно отстаивали и заново определяли собственное литературное наследие. В Иудее изучение текстов традиционно оставалось занятием образованной элиты; однако теперь, в попытке противостоять эллинизации, и вне Храма начали складываться группы мужчин-израильтян, изучающих Писание. Впрочем, чтение писания оставалось аристократическим, священническим искусством: мирян просто наставляли в основных принципах еврейской традиции[680].
Однако в писаниях сына Сирахова, священника и писца, жившего в Иерусалиме на рубеже III–II вв. до н. э., мы видим смешение греческой и еврейской традиции иного типа, чем у Филона[681]. Ученики Бен-Сиры должны были стать писцами, обслуживающими священническую аристократию, из Храма управлявшую государством под общим надзором Птолемеев. Наставления учителей по-прежнему передавались устно, однако сын Сирахов изложил свои уроки на письме, чтобы передать их и будущим поколениям[682]. Он призывает своих учеников «слушать» и «слышать» слова его: цель его – запечатлеть свои поучения на скрижалях их сердец. Обрести мудрость под силу лишь тому, кто «практикует» учения торы и позволяет им изменять себя[683]. Бен-Сира, возможно, первым из иудеев связал традиционную «мудрость» Израиля с греческой идеей изначальной Премудрости, воплощенной в законах вселенной – синтез, придавший писанию Израиля надысторическое измерение.
Для Бен-Сиры тора, традиционное «учение» Израиля, отождествлено с вечной мудростью Бога[684]. Эту божественную Премудрость он персонифицирует в образе женской фигуры, которая воспевает хвалы самой себе на Божественном Совете в форме гимна, несомненно, предназначавшегося для публичного исполнения, возможно, и для пения. Она говорит о себе, что изошла непосредственно из уст Элохим как божественное Слово и привела в бытие все сущее. Затем она скиталась по свету в поисках дома, пока Бог не приказал ей поселиться с народом Израилевым. Так она водворилась на горе Сион, служа перед Богом в храме – неисчерпаемый источник прозрений и уверенности в себе.
Пьющие меня еще будут жаждать,Слушающий меня не постыдится,И трудящиеся со мною не погрешат[685].
Этот гимн, очевидно, отсылает к еще одному, возможно, добавленному к древним израильским текстам Премудрости в ранний эллинистический период (ок. 330–250 гг. до н. э.)[686]. И здесь Премудрость говорит о себе: Яхве «имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони», и далее, что она была с ним рядом на всех стадиях процесса творения, «была радостью всякий день, веселясь перед лицом Его во все время, веселясь на земном кругу Его»[687].
Мир этого писания очень отличается от темной, загадочной вселенной «Махабхараты». Не бредем мы здесь и через даосский лабиринт тщательно продуманных двусмысленностей, вводящих нас в туман непостижимого. Бен-Сира – не Чжуан-цзы и не Лао-цзы: он был гражданским служащим, обучал всему необходимому молодое поколение писцов, которые, как и он сам, обожали храм и его ритуалы и вовсе не стремились подвергать их сомнению. Непохоже, чтобы Бен-Сира работал с каким-то определенным текстом Библии: официального библейского канона в то время еще не существовало. Но его внук, отредактировавший и сохранивший для нас его книгу, жил уже в куда более смутные времена, когда правители Иерусалима пытались навязать канон писания своим непокорным подданным.
7. Канон
В 221 г. до н. э. династия Цинь разбила последнего из своих соперников и положила конец долгому кошмару эпохи Сражающихся царств, объединив всю страну и создав первую Китайскую империю. Так называемый Первый Император был не слишком искушен в Шести Классических книгах; не был он ни специалистом по ритуалам, ни мудрецом. Он принимал прагматический «легизм» правителя Шан и полагал, что благосостояние страны зависит от сельского хозяйства и военного дела куда более, чем от жэнь. Он добился единоличного правления, уничтожив аристократию, заставив сто двадцать тысяч княжеских семей поселиться в столице и конфисковав их оружие. Империя была разделена на тридцать шесть округов, которыми управляли чиновники, отвечавшие перед центральным правительством. Обряды Чжоу были отменены и заменены церемониями, сфокусированными на особе императора[688]. Когда придворный историк начал возражать против этого новшества, премьер-министр Ли Сы (бывший ученик Сунь-цзы) посоветовал императору запретить все школы, противостоящие легистской программе, и конфисковать их тексты[689]. Историк Сыма Цянь, занимавший эту должность между 140 и 110 гг. до н. э., впоследствии рассказывал, что было устроено грандиозное сожжение книг и казнены четыреста шестьдесят учителей, однако некоторые современные историки полагают, что император попросту запретил частным лицам и школам владеть запрещенными книгами. Классические тексты были теперь доверены официальным философам режима; изучение их дозволялось только под строгим надзором. Такая концентрация интеллектуальной власти в имперской библиотеке и в корпусе придворных ученых стала первым шагом на пути к формированию официального канона, служащего интересам государства[690].
Однако, стремясь создать безжалостное автократическое правительство, Первый Император ошибся в расчетах. После его смерти в 210 г. до н. э. народ восстал, начался мятеж, и после трех лет анархии Лю Бан, один из имперских магистратов, основал династию Хань. Он хотел сохранить централизованное государство и понимал, что реализм легистов необходим империи, но осознавал и потребность в более вдохновляющей идеологии. Решение он нашел в сочетании принципов даосизма и легизма[691]: «пустое», открытое для новых идей правительство – и суровые уголовные законы, впрочем, без драконовских наказаний.
Историк Лу Синь (ок. 46 г. до н. э. – 23 г. н. э.) в своем обзоре философских школ Китая отмечал, что у каждой из них были свои сильные и слабые стороны. «Эрудитов» (жу) он называет «самыми надменными», поскольку они используют самые аристократические и хорошо проработанные традиции Китая: изучают Классические книги, пропагандируют жэнь и и, передают предания о Яо и Шуне, считают своими авторитетами царей Вэня и У, а основателем – Конфуция. Но они не обладают истиной в полной мере: «Есть в [их] знании пробелы, которые могут заполнить другие школы». Даосы – самые духовные: они знают, как «хранить себя в ясности и пустоте, возвышать смирением и уступчивостью», однако недооценивают важность ритуала и правил нравственности. Легисты понимают, что правительство стоит на законах и наказаниях, однако напрасно отвергают жэнь и и. Лу Синь одобрял присущее моистам осуждение расточительности и проповедь «любви ко всему» (чжян ай), но порицал их неспособность оценить «различие между родичем и чужаком»[692].
На Западе религиозные традиции различаются и, как правило,
