острием копья, что шилом есть жаркое. Это никуда тебя не приведет»[653]. Изучение Классических книг должно быть не только интеллектуальным, но всецелым, в том числе физическим. «У мелкого человека учение влетает в ухо и вылетает изо рта», – жалуется Сунь-цзы; услышав писание, такой немедленно принимается о нем рассуждать. Но это значит, что Классические книги подействовали у него лишь на «четыре дюйма между ухом и ртом», не проникнув во все остальное тело[654]. Такой человек просто использует ученость, чтобы поразить окружающих и сделать карьеру. Но для чжун-цзы учение «входит в ухо, впитывается в сознание, проникает в руки и ноги и являет себя в его действиях»[655]. Оно охватывает все существо человека – не только его мозг. Писание должно «включить» все наши психические и физические способности, иначе не произойдет преображения.
Отвратительная жестокость конца эпохи Сражающихся царств привела Сунь-цзы к заключению, что человек по природе своей зол. В 260 г. до н. э. армия Цинь захватила государство Чжао, родину Сунь-цзы, и в честь своей победы живыми закопала в землю четыреста тысяч пленников. Но Сунь-цзы не утратил веру в человечество: по его убеждению, эта катастрофа лишь показывала, как насущно необходимо воспитание человечности. Он указывал, что Яо, Шунь и Ю понимали: покончить с нестерпимыми бедами и несчастьями, окружавшими их со всех сторон, можно только мощным интеллектуальным усилием. Чтобы привнести в социальные отношения порядок и гармонию, они создали ритуалы, выражавшие почтение и вежливость, и этику «уступчивости»[656]. Даосы полагают, что конфуцианские ритуалы навязывают человеку набор чуждых и неестественных правил; но на самом деле обряды гуманизируют эмоции, извлекают форму и красоту даже из самого неподатливого материала; они «подрезают чересчур длинное, вытягивают чересчур короткое, удаляют излишки и исправляют недостатки, распространяют силу любви и почитания – и шаг за шагом воплощают в жизнь красоту правильного поведения»[657].
Ритуалы требуют присутствия других: самовоспитанием невозможно заниматься в одиночестве. Сунь-цзы согласился бы с индийцами – без наставника писание не понять:
«Ритуалы» и «Музыка» представляют нам проблемы без объяснений; «Песнопения» и «Документы» рассказывают о давно минувшем и не всегда связны; «Анналы Весны и Осени» кратки и местами малопонятны… Вот почему я говорю, что нет в учении ничего полезнее, как присоединиться к тем, кто уже учен или идет по дороге учения, и нет быстрее пути, чем полюбить таких людей[658].
Ничем нельзя заменить теплую, эмоциональную связь ученика с учителем: «Если ты, во-первых, не в силах полюбить таких людей и, во-вторых, неспособен к ритуалу – слепо следуя «Песнопениям» и «Документам», ты выучишь лишь массу разрозненных фактов и ничего более»[659]. Как и Чжуан-цзы, Сунь-цзы оплакивал то, что называл «одержимостью» – эгоцентрическое настаивание на одной доктринальной позиции в ущерб другой, на которое следует отвечать ритуальной «уступчивостью» и любовью к учителю.
Сунь-цзы был конфуцианцем до мозга костей, однако испытал на себе глубокое влияние даосизма. Как и Чжуан-цзы и Лао-цзы, он был убежден, что Путь можно уразуметь, «закрыв» критическую активность сознания, сделав ум «пустым, единым и спокойным». «Пустота» сознания означает, что оно всегда открыто для новых впечатлений, а не цепляется за знакомые, и воспитывает глубинную отзывчивость к Другому – всему, что не есть мы сами; ум должен быть «един» в своем отказе втискивать всю сложность реальности в какую-либо гладкую и удобную систему, формируя уверенность на основе абстракций, и «спокоен» в нежелании предаваться эгоцентрическим «мечтам и шумным фантазиям». «Таковы, – заключает Сунь-цзы, – свойства великого и чистого просветления»[660]. Тщательно деконструируя узколобое, сосредоточенное на себе мышление, любой человек может достичь паноптического видения мудреца:
Достигший такого просветления может сидеть у себя в комнате и видеть все, что происходит между четырьмя морями, может жить в настоящем и рассуждать о давно прошедших временах. Взор его проникает во всякое бытие и понимает его истинную природу, исследует эпохи порядка и беспорядка и постигает стоящие за ними принципы. Он обозревает небо и землю, правит всем сущим, владеет великим принципом и всем, что ни есть во вселенной[661].
Но человек, достигший такого просветления – не «бог», он просто полностью развил свой человеческий потенциал: «Широка и пространна его добродетель – кто узнает ее? Форма его тени подобна, вечно изменчива – кто узнает ее? Сияние его соперничает с солнцем и луной, величие его простирается в восьми направлениях. Таков Великий Человек»[662].
«Чжоу-и» («Книгу перемен»), древнее пособие для гаданий, которому еще предстояло превратиться в «И-цзин», шестую Классическую книгу, Сунь-цзы не упоминает. В III и II вв. до н. э. серия комментариев, известных как «Десять крыльев» или «Приложения», придала загадочным строкам-утверждениям «Чжоу-и» новые значения, превратив их из текстов для гаданий в протонаучное, рациональное описание упорядоченной, динамичной и благожелательной к человеку вселенной, источника всякого блага[663]. «Крылья» были призваны вдохновлять и поощрять: они изображали космос как вовлеченный в бесконечный процесс изменения и преображения, безличный, безмятежный и простой – слово «и» в заглавии означает также «легкий». «Великий Предел» (Тайчжи), неописуемый и непознаваемый источник бытия, порождает две силы, инь и ян – соответственно, пассивную (женскую) и активную (мужскую). Первый набор схем, развившихся из инь и ян – Восемь Триграмм, диаграмм, состоящих каждая из трех линий, каждая из которых была прямой или прерывистой; в «Крыльях» они больше не предвещают удачу или неудачу, но становятся космическими, небесными силами. Затем Триграммы умножаются и превращаются в Шестьдесят Четыре Гексаграммы, представляющие собой все формы перемен, ситуаций, возможностей и институтов, какие только возможны на земле.
Вместо веры во власть иррациональных и недобрых духов, чьи намерения можно распознать лишь при помощи темных и недостоверных гаданий, теперь китайцы развили систему, поведение которой, как объясняет Первое Крыло, поддается объективному предсказанию:
Система «перемен» [т. е. «И-цзин»] достаточна для неба и земли и, следовательно, всегда позволяет определить путь неба и земли и к нему приспособиться. Взглянув вверх, мы различаем пути неба; взглянув вниз, изучаем порядки земли. Так мы узнаем причины того, что скрыто, и того, что явно. Если мы исследуем круг вещей, то поймем суть жизни и смерти[664].
«Духи» прежних времен трансформировались в упорядоченные силы природы; теперь между ними «нет несогласия». Так что наука «И-цзин» «объемлет все вещи и путь их, помогает всему под небом, и нет в ней ошибок». Она понимает Тянь («Небо» или «Природу») и радуется ему, поэтому «понимает судьбу. Итак, не о чем тревожиться. Пока [все живые существа] довольны своим положением и всерьез привержены доброте, возможна любовь»[665].
Быть может, звучит упрощенно, но философия, стоящая за этим, ясна: люди неразрывно связаны с
