же ночь он умер – и переродился на небесах, узнав, что ему предстоят еще всего лишь семь жизней. Для редакторов Палийского канона это звучало как достаточная награда, но для остальных – и монахов, и мирян – как сомнительное вознаграждение за его преданность и щедрость. Должно быть, такие и подобные чувства и легли в основу Махаяны[715].
Процесс этот шел очень постепенно, в течение нескольких столетий. Как мы уже видели, здесь работали два фактора: сострадание к мирянам и снижение статуса араханта, которое, в свою очередь, сопровождалось возвышением статуса Будды. Теперь достижения Гаутамы расценивались как исключительные[716]. Это не означало, что он стал богом – в Индии просветленный человек стоит выше дэвов — но он больше и не воспринимался как простой смертный. В Палийских писаниях Будда предстает как обычный человек, но по мере развития Махаяны его стали наделять сверхчеловеческими атрибутами. Рассказывали, что он был зачат без соития, что вышел из бока матери на уровне сердца, жил в постоянной медитации и лишь казалось, что он моется, ест или спит.
Складывались и распространялись истории о его предыдущих жизнях как бодхисаттвы: они были собраны в книге «Джатарка» («Рассказы о рождении») и включены в Палийский канон. Бодхисаттва — это человек, который принес обет достичь нирваны; исполнение его может занять много жизней. Будда, как рассказывали, был прежде и животным, и мирянином, и даже женщиной, но всегда главным его свойством было сострадание: не раз он даже добровольно терпел боль, чтобы помочь другим страдающим существам. Следовательно, заключали сторонники Махаяны, буддистам не обязательно уходить из мира, как тхеравадины. Разве сам Будда не заповедал своим монахам идти в страдающий мир? В Палийском каноне Будду называют Татхагата, поскольку он «ушел» и преодолел боль жизни. Но Махаяна настаивала, что он вовсе не «ушел»: его смерть – еще одна иллюзия, на самом деле он по-прежнему с нами, помогает всем одушевленным существам справляться с неизбежной болью существования. И тхеравадины, и Махаяна сохраняли память о ключевых сторонах жизни и мировоззрения Будды. В самом деле, он покинул общество, ища просветления, и долгие годы провел в уединенных аскетических упражнениях. Но после этого сорок лет без устали учил других, как освободиться от боли. В Махаяне сложились новые предания о бесчисленных Буддах, достигших нирваны до Гаутамы, и ходили истории о бодхисаттвах, которые после просветления остались в мире, чтобы помогать всем страждущим.
Со временем Махаяна сделалась господствующей и наиболее популярной формой буддизма. Ее успех, возможно, связан с сущностной динамикой писания, настаивающего на том, что его учения необходимо исполнять на практике. Для Махаяны отказаться от этого призыва и удалиться, как арахант, в некое внутреннее прибежище – значило исказить учение. Палийский канон продолжал расти: особенно Абидхарма, исследовавшая философские импликации жизни Будды. Однако привлекательность Махаяны во многом была связана именно с массивным корпусом ее писаний, которые, напечатанные по-английски, составили бы сто пятьдесят томов[717]. Впрочем, ни от кого не ждали, что он прочтет все эти писания; как правило, последователи Махаяны сосредоточивались на каком-то одном. Эти тексты читались не про себя: их произносили вслух, громко и нараспев, и, как и всегда в Индии, ключевой фигурой при этом был наставник, поскольку тексты не имели смысла без сопроводительных этических и медитативных практик, требующих внимательного руководства. Кроме того, этим текстам поклонялись, поскольку каждый из них репрезентировал собой «тело» Будды. И на пали, и на санскрите (как и по-английски) слово «тело» (кайя) может относиться к группе или собранию элементов, так что «дхарма-тело» Будды состоит из свойств и учений, представляющих воплощенную в нем Истину.
Каким же образом многоликие, часто несогласные друг с другом писания Махаяны могут выражать суть традиции? Махаяна никогда не воспринимала себя как «школу» с четким учением. Это было, скорее, духовное движение без определенного направления, в течение столетий поступательно развивавшееся и принимавшее различные формы. У него нет стремления открыть «суть» буддизма: само стремление «добраться до сути» оно рассматривает как заблуждение, препятствующее нашему пониманию реальности[718]. Эссенциализм критически важен в естественных науках, однако, когда мы сталкиваемся с хаосом человеческого существования, может привести нас к нереалистическому, безосновательному поиску определенности. Писания Махаяны, напротив, сознают свою противоречивость и ею наслаждаются: разнообразие и несводимость к единой схеме они воспринимают как добродетель. Махаянисты не испытывают желания ни закрывать, ни «чистить» свой канон: его ничем не стесненное произрастание и цветение означает открытость для нового опыта[719].
Вместо того чтобы заключать исторического Будду в прошлом, писания Махаяны открыли ему дорогу в настоящее, где он вместе с бодхисаттвами опрокидывает вверх дном усвоенные идеи, дающие нам иллюзию стабильности. Будда сделался живой и действенной силой, способной прояснять, утешать или защищать здесь, в настоящем: быть может, это стало ответом на коллапс империи Маурья и последовавшую за этим смуту – на кошмарный мир «Махабхараты», в котором просветление без присутствия Будды выглядит сложнейшей, если не вовсе невозможной задачей[720]. Но желание, чтобы Будда был рядом, исходит не из слабости, не из желания поменьше делать самим. И тхеравадины, и махаянисты культивировали ощущение присутствия Будды в напряженной медитативной практике, известной как «Будданасмрти» («воспоминание о Будде»)[721]. В одном из древнейших текстов Палийского канона монах Пингья, состарившись, не в силах больше путешествовать вместе с Буддой, нашел способ постоянно быть в его присутствии: «Постоянное и неустанное бдение позволяет мне видеть его умом так же ясно, как глазами, ночью, как днем»[722]. В V в. н. э. великий тхеравадин-экзегет Буддагхоса наставлял медитирующего удалиться в уединенное место и мысленно призывать Будду, сосредоточившись на подробном воображении его физических черт с таким напряжением, чтобы постепенно сделаться с ним одним целым. Таким путем «он побеждает страх и ужас… Он приходит к ощущению, будто бы живет в присутствии Учителя, и его [собственное] тело… становится достойным почитания, словно святилище»[723].
Ранние писания Махаяны поясняют, что такая практика приближает просветление, и что, живя уединенно и сосредоточившись исключительно на личности Будды, буддист может достичь более всеобъемлющего видения:
Следует выпрямить тело и, обратившись лицом к Будде, неустанно медитировать на него. Если им удастся сохранять наполненность сознания Буддой, не прерываясь ни на мгновение, то они смогут в одно мгновение увидеть всех Будд прошлого, настоящего и будущего[724].
Эта практика была ключевой при составлении писаний Махаяны и позволяла утверждать, что эти писания действительно представляют собой «Буддавакана» («учения просветленного»). Поскольку Будда и другие бесчисленные будды и бодхисаттвы продолжают присутствовать в мире, они могут общаться с махаянистами в снах и видениях
