Некто, отвечает устало: «Ну что ж, если вы меня спрашиваете, я отвечу вам по-фламандски, как до сих пор еще говорят в окрестностях Анхалта: вы преувеличиваете».
«Этого я и боялся».
«Ведь ему выпали те испытания, которые посылаются лишь выдающимся личностям! Я имею в виду ту пустоту, которая царила в Центральном совете Движения после двадцатого мая, и его решительные действия, когда он прорвал Черкасское окружение, — все то, что требовало личного вклада, а также самопросвещения, если вы мне простите этот германизм…»
«А вы прямо так и говорите: Aufklärung[105], мой дорогой».
«Благодарю вас. Так о чем это я? Ах, да… благодаря интеллектуальному напряжению, неразрывно связанному с метаморфозами его физической природы, он сохранил доступ к тому, что Мабиль[106] называл „комнатой света“».
«Сущая правда».
Некто, взволнованно, со ртом, набитым шоколадом. «Да, вот, когда на пашне нашли эту обгорелую бабу, обгорелую дочерна, уже ничего нельзя было разобрать, отыскались умники, которые, представь себе, говорили, будто это Граббе, переодетый монахиней! С чего они взяли! Помер так помер! А эти вон куда заехали! Болтают чушь всякую, честное слово!»
«То, что Граббе не знал настоящих отца и матери, тоже, конечно, имеет значение. Я вовсе не к тому, чтобы вторить этому дураку из Вены[107] и верить, что все происходит до того, как тебе исполнится один год, но когда растешь, как он, на диком выпасе…»
«Не можем ли мы, мой дорогой, по справедливости не признать, что он дошел до решающей черты, когда человек знает, просто знает. Черты, когда человек уже ничего не может выразить и может только умолкнуть. Исчезнуть».
«Что касается Граббе, то тут никогда не было речи ни о какой идее, я имею в виду — сознательной идее, коих у нас было достаточно. Помните, как, руководствуясь одной лишь интуицией, он вывел наше отступавшее воинство через Польшу и Германию, просто так, без всякого плана, исходя из чувства. Боюсь, мой дорогой, что, когда Граббе своими собственными глазами увидел, как убивали Вождя, он вобрал в себя и умножил зло этой ситуации: слабость, грех, несправедливость, — и таким образом грехопадение началось снова, при этом он ввел вместо богослужения ритуальную бурду — ибо он был поклонником каких-то фольклорных ритуалов, — которую наши люди дома и на фронте…»
«Конечно. Его политика, практическая и фрагментарная форма религиозного представления, была…»
Чиновник: «Мы жили тогда в Харейгеме, скрывались у одного учителя. Однажды наша старшая говорит: „Отец, мне здесь не нравится, здесь как будто мертвецом пахнет“. Но нам некуда было деваться. Белые уничтожили все наше имущество. И я подумал: моя дочь просто глупая мышка. Но она продолжала ныть и хныкать, и однажды вечером в лачугу, стоявшую на площадке для игр, внесли мертвого. Неподалеку от тех мест, вы должны это знать, был неохраняемый железнодорожный переезд, сначала его охраняли, но местное управление не пожелало оплачивать охрану, чтобы та била баклуши, и поэтому на переезде время от времени кто-нибудь попадал под поезд. В лачугу на площадке для игр, служившую также кутузкой для пьянчужек, обычно приносили этих несчастных. Вроде как в госпиталь. А моя старшая и говорит: „Отец, завтра или послезавтра они принесут сюда Граббе“. И вот, не сойти мне с этого места, если вру, за шесть месяцев туда принесли четверых. И все четверо — неузнаваемы, вместо лиц — месиво, а то и вовсе головы нет, ребра — наружу, и все такое, и каждый раз жена и моя старшая ходили смотреть. Потом их мутило, две недели они даже не могли спать, но они хотели удостовериться: Граббе это или нет. Однако клянусь головой моей старшенькой, Граббе среди них не было!»
Опершись на камин, на котором рядом с его локтем стоял портрет мужчины в униформе (молодой человек с опущенными вниз уголками рта, с бровями, слившимися в одну сплошную линию, отделявшую лоб от глаз и носа, с выступавшим вперед слишком длинным подбородком и злым взглядом, в котором таились насмешка и тайная радость), учитель искал опоры для своей саднящей лодыжки и, запинаясь, говорил. Он смотрел на придворных Граббе, рассевшихся полукругом, ряды их сливались, и он думал не только о том, что враги Союза пустили сюда газ, чтобы захватить одурманенное руководство с ним, учителем, в придачу, он думал, что все сказанное им будет истолковано придворными как восхваление Граббе, он думал, что в этой пугающей, свинцовой тишине ему давно следовало бы замолчать; он думал, что эти сидящие перед ним придворные напоминают репродукцию «Тайной вечери» да Винчи, скопированную каким-нибудь пачкуном (малевавшим Гномов, Цапель у сада, падающих пилотов — для базарной площади). Один к одному. Спранге — это Иуда, кошелек с сребрениками лежит перед ним, а солонка уже опрокинулась, Петр демонстративно возложил свои изуродованные, натруженные руки рыбака прямо перед собой, и Сандра, этот Иоанн, приспешник с каштановыми волосами, молодой, безбородый, испуганно смотрел на него: на него-учителя или на-него-фотографию-рядом-с-ним, но на этой картине никто не скажет, обращаясь к неподвижным торсам, скрывающим под своими тогами отмороженные или ампутированные конечности: «Один из вас предал меня».
Учитель (уже в тот момент, когда тлело дерево и все замерли, услышав его последние слова) подумал, что ведь это он сам сказал те слова, он, который спал в постели Граббе и который, стоя в саду подле Рихарда, был высосан и выброшен Граббе, он, который восстал против закона, гласящего, что зло и боль другого человека должны грузом лечь на тебя и тебе искупать чужие грехи. И подобно тому, как меняется тело при переходе от сна к бодрствованию, как меняются давление и нервные токи, зал заседаний в Алмауте, не став светлее, вдруг стал другим. Разъялись стены в комнате Корнейла, и учитель (как некто, уже забытый им, спортсмен на теннисном корте, он, помнится, потерял очки и слишком резко размахивал ракеткой при подаче, отчего, вероятно, почувствовал вдруг головокружение, и его зрачок исказил все вокруг, зыбью морской болезни раскачав и рассыпав в бесконечность красный гравий под ногами — кто же населял тамошнюю агору[108]? что за фигуры плясали там, в поле зрения брезгающего рыночной тщетой?), учитель думал: что это со мной? За определенной степенью ускорения исчезает сила тяжести, в течение нескольких секунд астронавт плывет в радостном безумном неведении, не так ли? Что это со мной?
Это было в тот месяц, когда кошки встают друг против друга, погруженные в тень, и кот рыдает, почти вплотную приблизившись к непреклонной кошке, и по мере того, как стекленеют ее глаза и зрачок сжимается в вертикальную черную полоску на лимонной желтизне, по мере того, как неподвижностью наливаются ее вытянутая спина и раскинутые лапы, кот поет все тише и замолкает на какое-то мгновенье; это было в тот месяц, когда, томясь, мычат волы, а матросы надевают белую летнюю форму; это было в месяце мае, когда два грузовика с жандармами и подсудимыми отправились из Брюгге (Северной Венеции) на юг. Гунны шли в наступление, и союзники скучивались на берегу у своих горящих кораблей. Грузовики ехали быстро. Шофер первой машины бешено сигналил, с трудом пробивая путь на запорошенных беженцами дорогах, вторая машина катила следом, то и дело шарахаясь в сторону от путников, в основном женщин, полагавших, что дорога свободна, и нырявших в облако пыли за первой машиной.
Как только грузовики проезжали, дорога вновь зарастала беженцами, к досаде водителя желтого «ДКВ», ехавшего в трехстах метрах позади конвоя. В пробке у пограничного городка Мейнен «ДКВ» приблизился ко второму грузовику метров на пятьдесят. Молодые люди, по большей части сбежавшие из исправительного заведения Ленделейде, к которым примкнула группа душевнобольных из санатория Малдерейк, попробовали задержать первый автомобиль и взять его приступом. Они отступили лишь тогда, когда жандармы (число их в этих крытых грузовиках удивило нападавших не меньше, чем поразило жандармов количество нападавших на них сумасшедших, одетых в гражданскую одежду) направили на них свои пистолеты и разрядили их в воздух. Жандармы пригрозили, что на обратном пути заберут с собой всех беглецов. Голодная, громко вопящая и сквернословящая банда, которая отлично знала, что ни о каком обратном пути не может быть и речи, тем не менее расступилась и пропустила и обе машины, и желтый «ДКВ», полагая, что он тоже имеет отношение к вооруженному конвою. Водитель «ДКВ», худой, бледный молодой человек с угреватым лицом, швырнул этим недовольно ворчащим детишкам с физиономиями отъявленных головорезов пачку двадцатифранковых банкнот. Они с восторгом хватали порхающие листочки, махали вслед «ДКВ», а потом бросались в драку из-за денег, рассыпавшихся по песчаной дороге.
