Господа вгрызались в свою память.
— В Пилау было совсем другое, уж я-то могу вам об этом рассказать! А когда мы с Яном прибыли в Данциг, там было, доложу я вам, совсем не как у монахини под юбкой! Там нас, не глядя, фламандец ты или кто другой, просто ставили к стенке с поднятыми вверх руками, и мы стояли так, не смея пошевелиться, пока корабли не были набиты до отказа, и тогда лишь они отплывали. Вот Ян и говорит мне: «Постой!», а потом ушел куда-то и вернулся белый как бумага. «Идем», — говорит мне. Было темно как в аду, и мы увидели двоих, переодетых в женскую одежду, они хотели на лодке добраться до корабля. Они висели там, в женских юбках, из-под которых выглядывали сапоги, — на портовом кране с плакатами на животе. Этот Ян, вы ж его знаете, он не боится ни бога, ни черта, а тут и он струхнул. Хотите верьте, хотите нет, все наши сэкономленные деньги — около десяти тысячи марок — мы выложили вдовам, купив каждой по ребенку, и потом мы с Яном на нашем прекрасном нижненемецком стали объяснять, что мы несчастные отцы, потерявшие все, а это так и было, ведь теперь у нас и ржавого гвоздя не было, и мы вопили как ненормальные: «Там наши жены, на корабле! Пустите нас, пожалуйста!» И когда бомбы, словно тухлые яйца, начали шлепаться вокруг нас, мы отплыли на этом корабле. Нашлись и другие умники, которые пробовали сделать то же самое — с узелками детской одежды, некоторые даже с подушками, они причитали над ними: «Ах, детка, ах, родная», но все они получили пулю, и, прежде чем мы успели поднять якорь, они уже лежали кучей, человек шесть, с их подушками…
«…сведения были скудны, но мы считали: если мы не выдержим, вся Европа будет ввергнута в пучину несчастья. Во что бы то ни стало мы должны были удержать дамбу, защищавшую от Ивана. Вспомните ту зиму. В общем, мы не удержались. Я должен был, поскольку был самым младшим, доставить сообщение на фланг Джефа Ландсмана. Но я не смог никого найти, потому что их давно уже вырубили, но от нас это скрывали. По ледяному полю я добрался на своем мопеде до какой-то деревушки. Я рассчитывал найти там еду. В деревянном домишке я обнаружил трех стариков, которые встали при моем появлении. Помните, как Иван наступал нам на пятки? Они спокойно дали мне хлеба и козьего сыра, и когда я пошел к выходу, каждый из них поднял руку. „Хайль!“ — сказали они, а ведь они были чистые русские, и их соотечественники, их освободители, ха-ха-ха, были уже на другом конце улицы. Этого я не забуду никогда. Это навсегда останется во мне, как…»
«Мы проводили наш отпуск в Гамбурге!»
«Недостаточный приток молодой крови уже понемногу компенсируется. Слава богу… Ибо тот, кому недостает молодой крови, новых сил…»
«Мы должны уяснить, что восемьсот семьдесят наших друзей погибли благодаря заботам независимого фронта».
«Желтый и черный, это цвета нашего народа, мой дорогой, цвета тигра, но когда приходит нужда и тайное оружие становится предпочтительней оружия явного, они превращаются в полосы осы…»
Так беседовали придворные мертвого Граббе. Превращая войну в естественную нормальную встряску, политическую передислокацию, экономический эксперимент, все — во имя их веры.
Придворный схватил меня и потащил, будто мешок с солью. Говорил ли он мне успокаивающие слова, молчал, применил ли прием карате и ударил по затылку — этого я не помню и никто мне этого не расскажет. Он просто протянул мне свой пиджак или накинул его мне на плечи, а потом, избив, они доставили меня сюда, к Корнейлу, которому кто-то платит: Сандра или государство, чтобы он держал меня под наблюдением. Непонимание держит меня в заточении. Я не могу этого вынести. Непонимание привело меня к Сандре. В то время я думал, что чем упрямее и быстрее, чем усерднее я преследую дичь, тем скорее она обнаружит себя. Пенис де Рейкел. Твой охотничий азарт угас в середине пути. Когда появилась твоя дичь, при первом же препятствии — Алесандра Хармедам воззвала к Граббе — ты опустил свое оружие, свой кинжал.
Ты исчезаешь, Сандра, потому что ты слишком привязана к словам. Слишком одержима страстью. Сука в плену лозунгов, сенсаций, воспоминаний. Упражнения пальцев, столь искусно выполненные тобою, являются неотъемлемой частью тебя, колючей, ослепленной молодой женщины на пирсе в ночи, и эта часть тускнеет, притупляется, я отделяюсь от нее. Теперь ты живешь в Алмауте с семенем человека, назвавшегося евреем, во чреве. Это послужит тебе уроком, Сандра, женщина с крашеными волосами, крашеными даже под мышками, даже между бедер. Если отмыть их, они окажутся совершенно белыми. Лиловые глаза твоей матери (поющей в Алмауте) передались и тебе, подобный цвет получается при помощи инъекций. Радужная оболочка альбиноса становится лиловой.
Сандра в кресле на колесиках, я качу тебя по неровной поверхности дамбы, между фланирующими на роликах курортниками, качу тебя через площадку для игр. Сандра с мужчинами, львица, марионетка, раздавленная танком, умозрительный пирожок, вылепленный из фарша, налипшего на его гусеницы. Сандра, карлик в кровати, твои бабушка и мать молятся и вяжут подле тебя, а на высоте подоконника мимо проскальзывает незнакомец, свет керосиновой лампы отблеском ложится на его мокрое лицо. Сандра в мае 1940-го[103], уже на высоких каблуках (каблучках по сравнению с каблуками мамы Алисы, которая позирует в салоне перед своим мужем, являющимся собственным братом, в бальном платье и туфлях на невероятно высоких стальных каблуках) и в чулках со швом. Сандра с крашеными каштановыми волосами, самыми мягкими на свете, иногда они выставлялись в салоне Людовика XV в стеклянном ящике, и невидимый мотор внизу заставлял их трепетать, словно эфирное облако отлетевшей души, срамные волосы лейкемийной японской девы — всего лишь водоросли, начинка для матраса в сравнении с твоими, они обрамляют твою голову, Сандра, словно голубиное яйцо, в твоем сумрачном мире образов и поклонников образов, меж балюстрад, ограждений, металлических решеток, стягов, карликовых пальм, ты опускаешь ресницы, которые бросают тень тебе на щеки, в мае 1940-го, и у ограды теннисного корта в Алмауте ты подбираешь теннисный мяч, покрытый бороздками, будто диковинный плод (гранат), подносишь этот волосатый мяч, этот череп младенца, к своим припухшим губам и кусаешь его. Вдоль изгороди идет другая девочка, деревенский ребенок без чулок, сопливое забитое существо со свечой для первого причастия в правой руке и молитвенником — в левой. «Здравствуй, Сандра из замка», — говорит девочка, и ты кричишь: «Мама, мама, посмотри», и когда девочка, смущенная, удаляется, ты думаешь: «У меня самые мягкие волосы в мире, а у нее — нет».
Сандра из замка, я не буду писать тебе, не буду звонить. Если я встречу тебя на улице, то не узнаю тебя. Это — то единственное, что я хочу сказать тебе. X X X. Три поцелуя.
Учитель думал: «Даже когда меня целовали (сам я никогда не целовал), я не забывал, что я учитель. Поцелуй, kus, происходит от латинского qusbus и от готского kustus и kinsan, kiezen, выбирать. Элизабет говорила: „Ни за что не встану, пока не получу твоего утреннего поцелуя“. Ее мать, посещая нас, говорила: „Лиззи, я никогда не видела, чтобы твой муж целовал тебя“. Да, мефрау, я не целую. Я не лучше и не хуже, чем люди из племен бали, чарморра, лепча и тонга».
Придворный, звавшийся Нормандцем, бывший Директор атенея, 54 года, не женат, библиография: «Род Саренсов» (1942), «Наши конголезские братья» (1961), сказал: «Граббе, это же совершенно очевидно, в известном смысле, если так можно выразиться, обманул нас. Вероятно, это звучит слишком жестко, где-то как-то, собственно, но даже если бы это было и не так, он все-таки не столько стремился к Великому Союзу Великого Государства и Великого Народа, славное прошлое которого доказывает его величие, не так ли, нет, наш друг, связанный с этим народом плотью и кровью, пытался решить в первую очередь личную проблему при помощи тех обстоятельств, которыми он, по сути, владел, а именно: исходя из собственного всевластия, сначала — в Алмауте, затем взяв на себя руководство Союзом после гибели Вождя, затем — во время пребывания в Лангермарке[104] и, наконец, в Черкассах, и каждый раз все ему дозволялось — как в делах возвышенных, так и в низменных, — он стремился понять: как ведет себя человек, имеющий неограниченную власть, когда у него практически нет разграничения между „можно“ и „нельзя“; как поведу себя я, Граббе, человек, в этом безвоздушном пространстве; не считаете ли вы, мой дорогой, что Граббе под гнетом всего этого — этого вопроса, а вернее, этой ситуации, в которой нам, к счастью или к сожалению, не довелось оказаться, — мог и сломаться, или я чересчур глубоко копаю, вы так и скажите, раз, по вашему мнению, я много на себя беру».
Некто, отвечает устало: «Ну что ж, если вы меня спрашиваете, я отвечу вам по-фламандски, как до сих пор еще говорят в окрестностях Анхалта: вы преувеличиваете».
