Учитель встал из-за своего стола, с трудом различая очертания комнаты в этом буравящем мозг свете, он положил руку ей на горло и прижался лбом к жестким, как проволока, волосам у нее на виске. Она погладила его по спине, ее затылок был соленым и липким, она отстранила его и сказала: «Нечего тебе печалиться по этому поводу» и «Ты же не будешь опять кричать, скажи, правда, тебе нельзя кричать». Он плохо видел ее, его глаза не позволяли ему этого, он словно смотрел сквозь никуда не годные очки, изображение расползалось и двоилось (так в лагере в Польше дети впервые в своей жизни увидели Луна-парк, карусель с лошадками, сквозь искажающие стекла барака, куда их заперли), и он сказал: «Я не буду кричать». Мухи облепили его, пот заливал его неподвижные глаза, никто еще не мог настолько к нему приблизиться, и, снова сев за стол, он сковырнул ручкой одну из присохших рыбьих чешуек и сказал: «Все время писать, в этом смысл того, чтобы…» — и подумал: «Она похожа на разрушающееся деревянное здание, на руины замка, в которых играют дети». Он высморкался, отогнал танцевавших вокруг него мух, привлеченных запахом его холодного пота.
К сведению доктора Корнейла ван ден Бруке:
1. Я убегу.
2. Мое имя написано на той стороне двери. По чьему приказу мое имя вынесено туда? Какое из имен они выбрали?
3. Сначала меня избили полицейские. Необходимо принять меры. Некоторые называли его: Зара. Он был вооружен. Черный пояс. Цыган. Ребенком был отправлен в лагерь на территории Польши. Я думаю, это был третий блок. Не скрывается ли этот агент в соседней комнате, № 82, под именем пациента Макса?
4. Когда я был избит, мне неизвестно. Ваша задача установить это. В любом случае: после первой серии ударов, длившейся минут двадцать, я был доставлен в хакебейновский Центр торговли деревом и мебелью. Я могу указать это место по запаху препарата, которым пропитывают дерево. Это было после полудня, там был старый Эдмонд Хакебейн — он отдал приказ начать вторую серию, — наверное, это было до пяти вечера, потому что около пяти господин Хакебейн уходит играть в бридж на Гроте Маркт, с пяти до восьми в «Таверне Брейгеля».
5. Во время второй серии те, которые меня били, имели при себе дубинки, они были похожи на гавкающих и визжащих псов.
6. Когда в Алмауте я пил чай с юфрау A. X. и менеером Спранге (имя неизвестно), мне подсыпали в чай какое-то одурманивающее средство. С этого момента я спал везде, где бы я ни был. Эту гадость подсыпают мне в пищу и здесь. За такое вас можно привлечь к судебной ответственности.
7. Граббе у поливального шланга.
8. Здесь не госпиталь.
9. Машина, которая доставила меня сюда, была грузовиком Пира-С-Веревкой. Не думайте, что это от меня ускользнуло. Я опять определил это, как слепец, по запаху. По запаху свиней и металла.
10. Возможное опровержение пункта 6. В Алмауте пили чай. Чай пробуждает. Каково происхождение чая? Согласно легенде — от Бодидхармы[101], который, рассердившись на самого себя за то, что заснул во время медитации, отрезал себе веки, чтобы отныне всегда держать глаза открытыми. Веки упали на землю и произросли чайным листом. Кстати: Граббе сказал одному из своих подчиненных: «Чтобы ты не заснул (сон — это незнание), я отрежу тебе веки».
11. Как мог Граббе быть шарфюрером и Спранге (прирожденный подчиненный) — тоже? Значит, Спранге лгал. Значит, Спранге будет лгать и сейчас, доктор, если он явится вместе с вами во время обхода и будет нашептывать вам на ухо всякую чепуху про меня. Кто разрешит Спранге совершить медицинский обход?
12. Первые два удара были нанесены полицейским, смотри пункт 3. Это значит, что он в любом случае несет ответственность за ущерб, нанесенный мне. От первых ударов у меня появилась вмятина на виске. Доказательство: вмятина ощущается до сих пор. Почки до сих пор опухшие. Под вторым ударом триплекс с треском раскалывается на составляющие его слои. Образ: разрушающийся дом в замедленной съемке, как будто его, словно губку, небрежно раздирает невидимая рука.
13. Ваша попытка дать моему интернированию логическое объяснение (как будто мне не все равно), настойчиво внушаемое мне вашей подчиненной юфрау Фредин, будто я тронулся умом в школе, когда на площадке для игр появилась моя бывшая жена Э., полностью провалилась. Я не принимаю подобного объяснения, менеер ван ден Бруке! Подобное объяснение устраивает вас, мне же оно ничего не дает.
14. Я в любую минуту готов сделать заявление, что — в противоположность насильственным действиям господ из Союза — ваши служители, при всей их грубости, ни разу не причинили мне боли.
Ваш покорный слуга, № 84
P.S. Естественно, я не оставляю вам своего адреса. Вы тщетно будете меня искать. Так же, как и Граббе.
Словно туча мошкары, роящейся в парке, столпились бывшие бойцы Восточного фронта, в гражданской одежде, бесконечно скорбящие о малочисленности их рядов и недостаточной силе оружия, гордящиеся своими ранами и верой, а я стоял у гигантской мраморной статуи, вздымавшей факел, — огни Алмаута освещали парк, куда доносились голоса испуганных служанок, которые приводили в порядок паркет и обвиняли друг друга, пытаясь найти виновника пожара. Исаак Луриа де Лесу[102] утверждает, что душа умершего может вселиться в душу несчастливого человека, дабы поддержать его и наставить, однако душа Граббе не достигла меня. Я ведь не принадлежу к людям «другого калибра», элите, которую он и Вождь хотели объединить вокруг себя. Его голос, звучащий теперь в голосах его сателлитов, не стал трубным гласом, а остался лишь смехотворным квохтаньем жалкого заговора. Наледь вокруг его души… Оглушительные деревенские фанфары, ветер!
Господа вгрызались в свою память.
— В Пилау было совсем другое, уж я-то могу вам об этом рассказать! А когда мы с Яном прибыли в Данциг, там было, доложу я вам, совсем не как у монахини под юбкой! Там нас, не глядя, фламандец ты или кто другой, просто ставили к стенке с поднятыми вверх руками, и мы стояли так, не смея пошевелиться, пока корабли не были набиты до отказа, и тогда лишь они отплывали. Вот Ян и говорит мне: «Постой!», а потом ушел куда-то и вернулся белый как бумага. «Идем», — говорит мне. Было темно как в аду, и мы увидели двоих, переодетых в женскую одежду, они хотели на лодке добраться до корабля. Они висели там, в женских юбках, из-под которых выглядывали сапоги, — на портовом кране с плакатами на животе. Этот Ян, вы ж его знаете, он не боится ни бога, ни черта, а тут и он струхнул. Хотите верьте, хотите нет, все наши сэкономленные деньги — около десяти тысячи марок — мы выложили вдовам, купив каждой по ребенку, и потом мы с Яном на нашем прекрасном нижненемецком стали объяснять, что мы несчастные отцы, потерявшие все, а это так и было, ведь теперь у нас и ржавого гвоздя не было, и мы вопили как ненормальные: «Там наши жены, на корабле! Пустите нас, пожалуйста!» И когда бомбы, словно тухлые яйца, начали шлепаться вокруг нас, мы отплыли на этом корабле. Нашлись и другие умники, которые пробовали сделать то же самое — с узелками детской одежды, некоторые даже с подушками, они причитали над ними: «Ах, детка, ах, родная», но все они получили пулю, и, прежде чем мы успели поднять якорь, они уже лежали кучей, человек шесть, с их подушками…
«…сведения были скудны, но мы считали: если мы не выдержим, вся Европа будет ввергнута в пучину несчастья. Во что бы то ни стало мы должны были удержать дамбу, защищавшую от Ивана. Вспомните ту зиму. В общем, мы не удержались. Я должен был, поскольку был самым младшим, доставить сообщение на фланг Джефа Ландсмана. Но я не смог никого найти, потому что их давно уже вырубили, но от нас это скрывали. По ледяному полю я добрался на своем мопеде до какой-то деревушки. Я рассчитывал найти там еду. В деревянном домишке я обнаружил трех стариков, которые встали при моем появлении. Помните, как Иван наступал нам на пятки? Они спокойно дали мне хлеба и козьего сыра, и когда я пошел к выходу, каждый из них поднял руку. „Хайль!“ — сказали они, а ведь они были чистые русские, и их соотечественники, их освободители, ха-ха-ха, были уже на другом конце улицы. Этого я не забуду никогда. Это навсегда останется во мне, как…»
«Мы проводили наш отпуск в Гамбурге!»
«Недостаточный приток молодой крови уже понемногу компенсируется. Слава богу… Ибо тот, кому недостает молодой крови, новых сил…»
«Мы должны уяснить, что восемьсот семьдесят наших друзей погибли благодаря заботам независимого фронта».
«Желтый и черный, это цвета нашего народа, мой дорогой, цвета тигра, но когда приходит нужда и тайное оружие становится предпочтительней оружия явного, они превращаются в полосы осы…»
Так беседовали придворные мертвого Граббе. Превращая войну в естественную нормальную встряску, политическую передислокацию, экономический эксперимент, все — во имя их веры.
