Времена изменились. До теракта в Мировом торговом центре летать на самолетах можно было хоть в домашнем халате, хоть с пулеметом Дегтярева под мышкой. Рейсы влегкую можно было перенести. Помню, проспал свой самолет из Южной Каролины, приехал в аэропорт и без проблем был посажен на ближайший самолет. Распитие напитков приветствовалось. У туалетов на международных рейсах обязательно лежал пьяный пассажир. Стюардессы кокетничали и оставляли номера телефонов. В кабину к пилотам без проблем можно было войти, чтоб сделать фотки облаков.
Теперь нельзя летать с жидкостями, консервами, ножами и взрывчатыми веществами. Их можно перевозить только в чемодане. Это не так страшно. Это можно пережить. Запрет на перевоз ножниц пережить нельзя. Борьба с терроризмом ударила мне в самое больное место. Летать с багажом я не люблю, а ногти, бороду и усы привык подравнивать ежедневно. Неврастения. Психопатология. Иначе я не чувствую себя настоящим человеком. Испытываю моральный и физический дискомфорт.
Изобретение ножниц равно по значимости изобретениям колеса и унитаза. Их форма повторяет узоры созвездий и ДНК. Особенно ножниц фирмы «Золинген» – другими с некоторых пор я не пользуюсь. Я понял, почему нянька с большой грудью так на меня обиделась, а жена предала. Прочими ножницами пользоваться невозможно. Они не стригут.
Летаю я много, знаю повадки секьюрити в разных аэропортах. В Филадельфии работники безопасности на ножницы плюют, орудием убийства не считают. В Катманду вообще не знают, что это такое. В Дохе ненавидят их пуще иноверцев, а в Мале выдают маникюрный набор вместе с авиабилетом. В остальных городах мира зависит от того, на кого попадешь.
Первый раз ножницы у меня отобрали в Варшаве, и я счел это за проявление национального темперамента. Круглолицый поляк с рыхлыми щеками попросил меня открыть несессер с бритвенными принадлежностями, указал полусогнутым пальцем на запрещенный объект и велел выбросить ножницы в урну. Я с очевидным сожалением это проделал, звякнув сталью о конфискованную бутылку, потом нагнулся завязать шнурок и с некоторой отрешенностью перебросил ножницы из ведра обратно в сумку. Такие трюки мне удалось проделать раза три-четыре.
Но долго это продолжаться не могло, и я стал прятать ножницы в чехол от айфона. Клал его на ленту, после досмотра доставал. Считал, что рентген их не видит. У меня отбирали воду в пластиковых бутылках, лосьон после бритья, крем от детской потницы. Один раз не пропустили металлическое распятие, которое я купил на Арбате за десять долларов, и даже завели уголовное дело за контрабанду. Ножницы не трогали. Я берег их как зеницу ока. Купленные когда-то в магазине «Золинген» на Пятницкой, они служили мне верой и правдой лет десять. Ножницы стали моей любимой игрушкой. Я покупал такие же наиболее близким друзьям – в знак особого расположения.
Одним людям я внушаю доверие сразу, другим нет. Третьего не дано. Знакомство происходит мгновенно. Приятнее думать, что я не нравлюсь мудакам. Именно они раздевают меня до трусов во Франкфурте, обыскивают в Нью-Йорке, посчитав наличие бороды и штормовки цвета хаки свидетельством принадлежности к «Талибану».
Такой досмотр с пристрастием я получил последний раз в Лондоне. Если Россия – это всемирная бензоколонка, то Европа – мировая ночлежка. Пестрота вавилонского смешения ощущается сразу в аэропорту. Кочевники и торговцы ослами в общеевропейский контекст не вписываются. Они, в общем-то, и не хотят в него попадать, но поначалу стараются выслужиться перед свободным миром. В Лондоне у меня была пересадка, и сначала я попал во власть бедуинского племени при проходе на терминал. С удвоенной силой они набросились на меня и переворошили мои шмутки до последней батарейки. Я с профессорской доскональностью объяснил предназначение электронных девайсов, хранящихся у меня в рюкзаке. После включения каждого прибора строгий овцевод удовлетворенно произносил:
– Лёптёп. Лёптёп.
«Сам ты лёптёп», – думал я, размышляя о том, что делается в его голове.
Настоящий обыск начался при посадке. Секьюрити проверяли пассажиров выборочно, двоих из рейса. Я пришел на посадку первым. С ножницами в боковом кармане куртки. И был застигнут врасплох. Женщина вскользь прошлась руками по моему телу, сказав, что для более чувственного ощупывания сейчас явится специальный мужик. Углубилась в гадюшник рюкзака. Выложила все мое барахло на всеобщее обозрение. Аккумуляторы для фотоаппарата вперемешку с носками и трусами смотрелись эффектно. Я успел переложить ножницы в рюкзак и встретил досмотрщика с чистой совестью. Перевоз ножниц всегда заставлял чувствовать себя преступником: состояние для меня привычное.
Один раз мне удалось разжалобить барышню-проверяльщицу. Я сказал, что ножницы – подарок моей безвременно ушедшей из жизни любимой женщины. Состроил ей виноватые глазки. Пообещал купить духи в «Duty Free». Она меня пожалела. До сих пор помню ее веснушчатое лицо с насмешливой юной улыбкой. Она умела дружить с мужчинами. Я сказал ей, что она улыбается улыбкой моей судьбы.
Такая эквилибристика рано или поздно должна была закончиться. Символично, что это произошло в аэропорту Минска, в секторе для посадки F. Я судился с женой, пытаясь забрать детей, и летел с очередных слушаний по делу. Подступивший пиндец почувствовал мгновенно. У досмотрового сканера стоял низкорослый жилистый бульбаш в пиджаке не по размеру. Лицо в оспинах, под скулами играют желваки, источающие ненависть к человечеству. Девушки таких не любят, никто их не любит. Зачем же ему любить других? Он заставил парня, идущего впереди меня, включить ноут. Сказал это таким голосом, что с ножницами я тут же попрощался. Он нашел бы их, если бы у меня их не было.
– Колющие и режущие предметы к провозу запрещены, – сказал он холодно, – дайте-ка мне их. Где вы их прячете?
Очевидно, белорусская машина просветила мой айфон насквозь. Все его внутренности и секретные микросхемы. Я понимал, что запираться бессмысленно.
– Вы можете сдать их в камеру хранения.
Я безучастно поинтересовался о цене на эту услугу и бросил свои «Золинген» в мусорное ведро. Я мог повторить старый трюк и выудить их обратно, но не хотел. Я чувствовал, что время свободы и путешествий налегке подходит к концу. Я должен вернуться к детям. И летать теперь вместе с ними. Груженным плюшевыми медведями, пластмассовыми автоматами, сумками и чемоданами.
Южный крест
Некоторое время дети спорили. Девочки хотели идти на дискотеку, а я с сыном собирался ловить крабов. Океан шумел прямо за порогом. Недавно начался прилив, подтачивающий за ночь полоску пляжа до небольшого песчаного обрывчика, на который в поисках пищи и карабкалась крабья мелочь. Гриша вооружился фонарем, который привез из дома, Катя с Кристиной включили фонарики в своих мобильных телефонах. Я знал, что это занятие понравится всем. Вчера мы с Гришкой ходили на разведку, но поймали лишь несколько крабов. Сын оставил их во дворике сушилки, примыкающей к ванной: такая камера-одиночка без крыши. Крабы прорыли в песке норы и затаились. Чтобы выбраться наружу, им необходимо было выкопать подземный ход.
Берег был пуст. Соседи уехали. Тут и раньше ночью мало кто появлялся, а сейчас было уже за полночь. Океан воровато утаскивал с пляжа бесхозные лежаки и раскладные кресла. У воды стояли округлые песочные башенки с промокшими кокосами на вершинах, готовясь вот-вот исчезнуть в волнах прилива. То тут, то там лохматой головой к волнам лежали поваленные пальмы, перегораживая нам дорогу. Я побаивался, что кто-нибудь из детей споткнется, и краем глаза следил за ними.
Мы входили в рассеянные крабьи стаи с включенными фонарями, но крабы пугались света и стремительно уходили обратно в воду. Они бежали на цыпочках – быстро, как треножники марсиан. Нам удавалось засыпать песком немногих. В песке крабы чувствовали себя в безопасности. Их можно было аккуратно раскопать, достать за панцирь и бросить в целлофановый пакет, который взялся носить я сам. Мы бегали с пригоршнями песка, кричали. Кристя имитировала охоту. Насыпала горку песка и звала нас на помощь – достать добычу.
– Убежал, – искренне сокрушалась она. – Смотрите, вот он! Гриша, лови его! Такой большой был… Мне не везет…
Охота вряд ли меня вдохновляла. Скорее я разделял радость детей.
Пройдя метров двести по берегу, мы изменили тактику. К крабам было решено подходить в темноте и включать фонари внезапно, чтобы они не смогли разбежаться при нашем приближении. Теперь мы оказывались в местах, усеянных членистоногими тварями, но улепетывать в разные стороны они начинали куда позже. В их стремительности было что-то от тараканов, но брезгливости они не внушали. Иногда я прижимал крабов ногой и вдавливал в песок, чтобы дети смогли выкопать их сами. Азартом прониклась даже Катька: она поймала несколько штук без помощи брата, принесла и бросила мне в пакет. Сын прихрамывал после очередной операции, но метался по берегу как заводной.
