— Значит, вы все–таки хотите, чтобы я ушел, — сказал Джим.
— Нет, я не хочу, чтобы вы уходили, просто мне хочется выяснить, что с вами происходит.
— Ничего.
— Тогда я предлагаю вот что, — сказал Хейнз. — Я временно отстраняю вас от должности — на месяц, без содержания, по согласованию с профсоюзом. По окончании этого срока вы приходите к нам и сообщаете, хотите ли вы и дальше работать на станции или с вас хватит, и мы расстаемся друзьями, после чего вы уже ищете себе работу по своему усмотрению.
— Меня устраивает, — сказал Джим.
— Прекрасно. Вы ведь в этом году еще не отгуляли отпуск? Тогда мы дадим вам чек на сумму, которую вы успели заработать в этом месяце до сегодняшнего дня, плюс отпускные. Так что это не очень ударит по вашему карману.
Джим кивнул.
— С завтрашнего дня, хорошо? — продолжил Хейнз. — Ваша смена ведь в два начинается? Я попрошу Флэннери выйти вместо вас. Ну, или Хаббла.
— Без разницы, — сказал Джим. — Любой из них с этим справится.
— Ну как вам такой план? — спросил Хейнз. — Согласны?
Джим пожал плечами:
— Почему бы и нет? Конечно, согласен. — Он нетвердым шагом прошел на кухню, чтобы налить себе выпить. — Вы что–нибудь будете?
— Поздно уж очень, — сказал Хейнз и вынул из кармана часы.
Джим достал из холодильника кубики льда.
— А знаете, из чего сделан этот мобиль? — обратился Хейнз к Посину.
Джим стоял один на кухне и пил. Было слышно, как в гостиной вещает Хейнз.
— В одном лишь можно быть уверенным: то, с помощью чего сегодня по телевидению рекламируют мыло, завтра будет дурно пахнуть. Наша индустрия безжалостна. Возьмите вот хоть того же Шервуда. Они дергают за ниточки, а он пляшет. Интересно, сам–то он знает об этом? Или считает, что ему удается обвести их вокруг пальца? Никто не будет ему платить, когда он перестанет приносить деньги. Это у него всего лишь новый метод продажи мыла.
— Новый метод, — повторил за ним Посин.
— При этом человек якобы остается независимым.
— Тенденция такая, — сказал Посин.
— Да, если хотите, тенденция. Но представьте, что будет, если он по–настоящему разозлит спонсоров, ну, предположим, перестанет улыбаться, когда вытворяет свои штучки с рекламой… этого… пива «Фальстаф». Да его просто снимут с эфира. Конечно, все дело в том, что никто сам не знает, чего он хочет. Все в растерянности — вся наша индустрия.
— И не говорите, — раздался голос Посина.
— Шервуд сейчас на вершине славы. На нем отрабатывают новый метод. Но если бы он попытался напрямую выяснить у верхушки Эй–би–си, чего же они от него в конечном счете хотят, они не смогли бы ему объяснить.
— Они могли бы сказать: «Давай, мыло рекламируй», — возразил Посин.
— Да, могли бы. Но только они не будут этого делать.
— Прагматики, — произнес Посин, а Джим в это время допил и налил еще.
— А что там с Брискином?
— Он на кухне, — ответил голос Посина.
— Так пойдите, гляньте, не стряслось ли чего.
Заглянув на кухню, Посин спросил:
— Все хорошо?
— Вполне, — ответил Джим.
Опершись на влажный кафель мойки, он допил стакан.
— По–моему, тридцать дней — нормальное решение, по всем статьям, — заявил Посин.
— Ты так считаешь? — отозвался Джим.
Хейнз сказал из гостиной:
— Ну, я пошел. Брискин, ничего не хотите сказать, пока мы здесь? Какие–нибудь замечания, предложения?
Джим вернулся в гостиную.
— Мистер Хейнз, что вы слушаете, когда включаете радио? — спросил он.
— Я стараюсь совсем его не слушать, — важно ответил Хейнз. — Бросил много лет назад.
Посин и Хейнз пожали Джиму руку, сказали, когда ждать чек и вышли в коридор.
— Тебя подвезти? — спросил его Посин.
— Не надо, — отказался Джим.
— Похоже, ты вот–вот сломаешься.
Джим стал закрывать за ними дверь.
— Эй, постой, — сказал Посин.
Лицо у него медленно, тяжело налилось кровью — он понял, что Джим собирается остаться у Патриции.
— Спокойной ночи, — сказал Джим.
Он закрыл дверь и запер ее. Тотчас зазвонил звонок, и он открыл.
— В чем дело?
— Давай–ка ты лучше пойдешь с нами, — заявил Посин.
Он стоял в коридоре один, Хейнз уже шел к лестнице.
— Мне нехорошо что–то, я не пойду, — сказал Джим.
— Очень даже тебе хорошо. Просто ты слабак — с работой справиться не можешь. Всю станцию на уши поставил, а теперь слюни распустил, решил вином горе залить…
— Пошел ты к черту, — сказал Джим, закрывая дверь.
Посин успел просунуть ногу, пытаясь помешать ему.
— Послушай, — дрожащим голосом произнес Посин. — Мы с тобой взрослые мужики. Ты был женат на Пэт, но это позади, все, она больше не твоя.
— Зачем твое имя на телефонном справочнике нацарапано?
Из дальнего конца коридора позвал Тед Хейнз:
— Вы идете или нет?
После непродолжительной борьбы Посин убрал ногу, и Джим закрыл дверь. Он запер ее на ключ и вернулся на кухню. Ой не помнил, где оставил выпивку, стакан куда–то запропастился. Джим взял из буфета другой.
Боже милостивый, подумал он. Вот ведь что может приключиться с разумным человеком.
Он снова налил. Из спальни вышла Пэт в длинном халате лазурного цвета.
— Ой, — испугалась она, увидев его.
— Они ушли, а я остался, — сказал он.
— Я думала, вы все ушли.
— Меня отстраняют на месяц. Без содержания.
Из руки у него выскользнул на пол кубик льда. Он наклонился за ним.
— Когда тебя отстраняют?
— С сегодняшнего дня.
— Не так уж и плохо. Даже хорошо. Видимо, он не хочет тебя терять. Вот тебе и время, чтобы все обдумать.
Она настороженно смотрела на него. Полотенца на ней уже не было. Она успела расчесать в спальне волосы, высушить и взбить их. Длинные, мягкие, темные, они ниспадали на воротник халата.
— Замечательно, — сказал он. И вдруг прибавил: — Я сдаюсь.
Она пошла за сигаретой.
— Поезжай домой, ложись спать.
Клубы сигаретного дыма поднимались к лампе, установленной над раковиной — кухонному светильнику в пластмассовом плафоне. Она бросила спичку в раковину и сложила руки на груди.
— Или останешься?
— Нет, — сказал он. — Поеду.
Она забрала у него стакан и вылила то, что он не успел допить.
— Через месяц тебе станет ясно, чем ты хочешь заниматься.
— Ничем я не хочу заниматься.
— Захочешь.
Она снова пристально, спокойно и, как всегда, уверенно смотрела на него.
— Ты счастливчик, Джим.
— Потому что он не уволил меня?
Она вздохнула и вышла из кухни.
— Не могу сейчас говорить об этом. Я очень устала.
Она ушла в спальню, оставила сигарету в пепельнице на приставном столике у часов и растянулась на кровати, не снимая халата, положила голову на подушку и подтянула колени.
— Ну и денек, — сказала она.
Он вошел и сел рядом с ней.
— А как насчет того, чтобы пожениться снова? — спросил он.
— В смысле? Ты о нас с тобой? Ты это серьезно или просто, чтобы увидеть мою реакцию?
— Я, может быть, в хижину поеду, — сказал он.
— В какую хижину?
— В твою. На Русской реке.
— Я ее продала. В прошлом году, или позапрошлом. Мне нужно было избавиться от нее… Все равно пустовала.
— Но ее ведь тебе твой отец подарил, разве нет?
— Завещал, — сказала она с закрытыми глазами.
— Жаль, — сказал он, вспоминая домик — белые доски крыльца, газовый баллон плиты, наполовину засыпанный листьями и землей, полчища длинноногих пауков, кинувшихся врассыпную из уборной, когда они с Пэт впервые приехали в это заброшенное место.
— Так ты хочешь уехать? За город куда–нибудь?
— Можно было бы, — ответил он.
— Извини, что я ее продала.
Эта хижина их и познакомила. Летом 1951 года, пять лет назад, он надумал снять домик, чтобы провести в нем две недели отпуска, наткнулся, просматривая газету, на объявление Патриции и поехал к ней, чтобы узнать цену.
— За сколько сдаете? — спросил он.
— Шестьдесят долларов в месяц. Летом.
Ее семья жила в Болинасе, рыбацком городке, спрятавшемся от мира в прибрежной части округа Марин. Отец ее в свои последние годы занимался сельской недвижимостью — торговал земельными участками, фермами, летними домиками в курортной местности. Патриции в пятьдесят первом было двадцать три года, работала она бухгалтером, жила отдельно. Отца она никогда не любила, по ее словам, это был болтливый, весь в варикозных венах старик, вечно дувший пиво. Мать ее была жива, ушла в оккультизм, держала салон гадания на чае недалеко от Стинсон–Бича. Отсюда родилось презрение Патриции к мистицизму шарлатанского розлива. Она жила в полную силу, деятельно, снимала квартиру на двоих с еще одной девушкой в Марине[53], сама готовила себе, стирала. И лишь изредка позволяла себе такую роскошь, как сходить в оперу или прокатиться на автобусе «Грейхаунд»[54]. Пэт обожала путешествовать. И еще, когда он с ней познакомился, у нее был набор масляных красок, и она время от времени писала натюрморт или портрет.
