Теперь настал черед тех, кто, чтобы попасть в Испанию, дезертировал из французской либо английской армии; кое-кто из них женился в Испании, и ему удалось заполучить фотографии жен. «У нашего еженедельника очень много читательниц». Затем асы из наемников, сбившие, по официальным данным, больше трех фашистских самолетов. Эти говорили о добровольцах, именуя их «политическими», себя же величали «воинами», но не блефовали. Они показали ему свои бортовые журналы, но с осторожностью.
И, на закуску, кое-кто из позеров, щеголявших напускной удалью вперемежку с цинизмом, и уцелевшее симулянтское охвостье. Добровольцы у него интереса так и не вызвали: они были не столь живописны и если привирали, то умеренно.
Он делал записи, поглядывая в чей-то бортовой журнал, и половина карамелек — он имел неосторожность вынуть коробку — уже перекочевала в карман Поля, когда наступившая внезапно относительная тишина, свидетельствовавшая о напряженности внимания присутствовавших, заставила его поднять нос.
В получившем снова права гражданства сером котелке, из-под которого выбивались черные патлы, с не предвещавшей ничего доброго ухмылочкой на топорной физиономии, сутулясь и размахивая руками, казавшимися еще длиннее обычного, по лестнице спускался Леклер. Стрелок «Пеликана-1» подозвал его. «Товарищ писатель, — сказал он, показывая на Надаля. — Иди выпей глоток с собратом». Леклер сел за стол.
— Значит, ты тоже писатель, божья коровка? Что же ты пишешь?
— Новеллы. А ты?
— Романы-эпопеи. Я и поэтом был. Я — единственный из поэтов, кто распродал весь свой тираж за рулем. Ночные таксеры, когда видят, что пассажир недотепа либо назюзюкался, обсчитают такого за милую душу. Я никогда. Но я всучивал им книжечку моих стихов, поскольку книжечка — плод труда. Только пятнадцать монет. Весь тираж распродал. «Икар за рулем» — так называлась книжечка. Икар — по причине поэзии и авиации. Понятно тебе?
— А сейчас пишешь?
— Отказался. Прошу прощения, променял перо на пулемет.
— А какие у вас пулеметы?
Подписав свое заявление, Атиньи и Даррас сели около Скали послушать радио Хайме. С тех пор, как Хайме утратил зрение, он половину всего своего времени слушал радио. Теперь Даррас отошел от приемника: последний вопрос Надаля ему очень не понравился.
Да нет, комедия продолжалась, только и всего; Леклер не был летчиком-истребителем и с тех пор, как прибыл в Испанию, не имел случая прикоснуться к пулемету; что касается Надаля, который продолжал разговор, посасывая трубку с видом бывалого знатока, он знать не знал, что «льюис» на вооружении в испанской авиации — магазинный пулемет, и, полагая, что он ленточный, ничего не понимал в рассказе своего собеседника.
— Как тебе здесь? — спросил он.
— Здесь настоящая жизнь… Чем прикажешь заниматься в Париже? Податься в пилоты гражданской авиации, иными словами, водить самокатики? Да и то! Если ты из левых, места не найдешь, не надейся… Подрабатывать по мелочам? Нет уж, здесь мужчина есть мужчина. Вот я, например, прошу прощения, показал себя в Талавере. Спроси кого угодно: газовый завод полыхал, как пунш! Франко получил свое. Я, Леклер, прощу прощения, остановил Франко. Понятно тебе? Погляди-ка на ребят, сидящих здесь: здесь ты не увидишь морды таких, кто согласился бы навесить на себя медальку уволенного за профнепригодность.
Вокруг огромного очага в глубине столовой, под революционными афишами, суетилось, как всегда, семейство повара, и кое-кто из «пеликанов» выпрашивал добавку.
Атиньи тоже прислушивался к разговору, не забывая в то же время о радио. И он с любопытством следил за отношениями между собеседниками: с какой-то минуты Леклер принялся скатывать шарики из хлебного мякиша и швырять их почти в физиономию Надалю. И голос у него был далеко не такой дружелюбный, как лексика.
— В Талавере я летал на «Орионе», представляешь себе? В этой стране любят бой быков, так что телков у нас хватает. Но мы и с телятами сумели продержаться. Понятно тебе?
И шарик летит под носом у Надаля. Атиньи следил за игрой с нарастающим интересом. Надаль притворно посмеивался, решив отомстить в интервью.
— Какое вооружение было у тебя в Талавере? — спросил он.
— Финики. Пулемет, торчавший в окошке, а очко нужника расширили под бомболюк.
— И авиационный «гочкис» на треноге, — присовокупил Гарде тоном специалиста.
— У нас были такие в Вильякубле, — ответил Надаль с миной страдальческого презрения: ясное дело, позор посылать людей в бой с подобным вооружением. Поскольку такого пулемета не существует, «пеликаны» тихонько посмеивались.
— Внимание! — крикнул Атиньи.
Диктор мятежников, к голосу которого он прислушивался (ретрансляция «Радио-Севилья»?), проорал: «Авиация!» — и Хайме усилил громкость.
«Мы подвергли бомбардировке боевые порядки красных, успешно отбросив карабанчельских республиканцев к Мадриду.
Город подвергался бомбардировке с трех до пяти часов, причем авиация красных так и не появилась.
Пять правительственных самолетов было сбито сегодня над нашей территорией.
Я уже говорил в этот микрофон, что самолет известного дезертира и советского шпиона Маньена, агента Сталина, будет в ближайшее время уничтожен.
Сегодня этот самолет был сбит над одной из наших позиций. Все члены экипажа погибли. Тело злодея Маньена опознано в Хетафе. Другим будет неповадно!
Спокойной ночи!»
«Пеликаны» переглядывались.
— Не паникуйте, — крикнул Скали, — они обознались!
Надаль начал было расспрашивать, но быстро сообразил, что настаивать не стоит: «пеликаны», суеверные все как один, даже горлопаны, отвечали враждебно. Почти все считали, что речь идет о «Жоресе» и об экипаже Карнеро; но Маньен высадился в Альбасете, и не было никакой гарантии, что во второй половине дня он не вылетел с боевым заданием на Мадридский фронт.
— Ты почем знаешь, недоумок? — проворчал Леклер.
Скали знал со всей точностью: во второй половине дня, чувствуя, что попахивает паленым, он позвонил Маньену по телефону и попросил его нынче же вечером вернуться в Алькала.
Но Маньен уже знал суть дела лучше, чем Скали. Сембрано поговорил с ним по телефону напрямую и определеннее, чем Скали. Напившись до потери сознания, Леклер стал на чем свет стоит поносить испанских пилотов, хотя прекрасно знал, что если кто-то и отсиживается в Валенсии[91], все равно испанские пилоты на своих убогих машинах ежедневно совершают то, что он совершил в Талавере и чем так гордится. Затем Леклер стал втолковывать испанцам-механикам, которые его обступили, что война проиграна, что отремонтированные самолеты будут разбиваться, — словом, плел все, что может подсказать ощущение неотвязного стыда. С другой стороны, от Скали не укрылось, что Леклер, ушедший было спать, снова появился среди «пеликанов», которых привлекали его колоритность и широта натуры, иногда искренняя (и порожденная настоятельной потребностью внушать симпатию), стал поочередно отзывать их в сторонку и заводить те же самые разговоры. И Скали знал, что «пеликаны» из леклеровского экипажа играют в ту же игру.
Вначале Скали удивился тому, что все они заодно. В высшей степени проницательный, когда он судил о людях, психология которых была ему понятна — об интеллигентах, — он слабо разбирался в людях типа Леклера. Гарде тогда обратил его внимание на то обстоятельство, что, поскольку состав каждого экипажа меняется, когда кого-то отправляют в госпиталь, в конце концов в каждом экипаже люди подобрались по сходству характеров; что дружки Леклера, когда он повернул самолет назад, при такой облачности не могли толком понять, что происходит, и теперь они барахтаются в драматической ситуации, которая им не по силам. Леклер не может простить себе свое бегство и рассчитывает вовлечь всех, с кем знается, в свои губительные попытки найти освобождение от стыда в отвращении ко всему на свете, как уже нашел его в перно.
— Маньен звонил сюда в семь часов, — выкрикнул Скали.
Но все спрашивали себя, говорит он правду или хочет успокоить их.
Наступила довольно длительная пауза, которую наконец прервал Надаль.
— Чего ради ты сюда подался? — спросил он Леклера, держа карандаш наготове. — Ради революции?
Леклер поглядел на него искоса, на сей раз со злобой.
— А тебя касается? Я наемник с левыми взглядами, это всем известно. Но если я здесь, то потому, что я твердый орешек. Я фанатик авиации. Все прочее годится для дохляков, слабонервных, слабосильных и посвятивших себя журналистике. У всякого свой вкус, прошу прощения. Тебе понятно?
Сейчас Леклер казался еще более тощим, чем обычно, ноздри раздувались, волосы были взлохмачены, обезьяньи пальцы стиснули бутылку красного; он сидел нахмурившись, выпятив грудь, завладев вниманием всех сидевших рядом: встревоженность их, казалось, хорьком снует по столу. Гарде, пристроившийся возле Хайме, ерошил свой бобрик и улыбался.
