— Казапускать.
Бормочущего невидимку вытолкнуло, вынесло к лимузину, под восторженные вопли он тоже забрался на автомобиль.
— Как запускать… Я знаю, как запускать…
Это был тщедушный вертлявый человечек в очках, лысоватый.
— Честно предупреждаю: могу вести, только осторожно.
Энтузиазм остыл. Мануэль и Лопес шаг за шагом пробирались к машине.
— Тормозить умеешь? — крикнул кто-то.
— Ну… вроде бы.
— Ребята, будем прыгать на ходу!
Мануэль залез на лимузин.
— А раненые? — крикнул он. — Им тоже прыгать?
Многие пытались взгромоздиться на плечи приятелей. Чего он хочет? Идти в Мадрид пешим ходом или как? Еще один офицер…
— Товарищи, тихо! Я ин…
Расслышать было невозможно. Летевшие отовсюду восклицания дробили его слова. Он поднял руки вверх, добился трехсекундного молчания, смог прокричать:
— Я инженер. Говорю вам: вы не сможете управлять машиной.
— Бывший командир мотоколонны, — перешептывались в толпе.
— Веди сам!
— Не умею, но знаю, что такое машина, потерявшая управление. Те, кто за отъезд, берут на себя ответственность за жизнь двух тысяч товарищей. А раненые?
К счастью, машинист-доброволец доверия не внушал.
— Так чего? — кричали в толпе.
— Говори давай!
— Разродись!
— Топать пешком?
— А если нас отрежут?
— Верно, что в Навалькарнеро фашисты?
— А что, если…
— Остаемся здесь! — проорал Мануэль.
Толпа подалась вперед и тут же отхлынула в угрюмой, изнуренной ярости. Сотни рук взметнулись над головами, замельтешили в воздухе, подобно колыхавшимся над ними листьям, потом снова исчезли в сутолоке.
— Мы уже два дня как не…
— Мавры вот-вот припрутся!
Мануэль знал, что интендантства в Аранхуэсе нет.
— Кто выдаст нам жратву?
— Я.
— Кто устроит спать?
— Я.
Прямо тебе волнолом; но Мануэль не был уверен, что волны не пересилят.
— Легче расколотить мавров, чем добраться до Мадрида на поезде без машиниста, — крикнул он.
Над толпой снова взметнулись руки, но пальцы сжаты в кулаки. Не для приветствия.
— Через четверть часа мы будем расстреляны, — сказал вполголоса Лопес, успевший тоже вскарабкаться на автомобиль.
— Плевать. Лишь бы ноги их не было в Мадриде.
Мануэлю вспомнились слова Хейнриха: «Во всякой ситуации всегда есть хоть какой-то положительный момент; все дело в том, чтоб найти его и пустить в работу». Он снова заорал:
— Лозунг компартии — безоговорочная воинская дисциплина. Кто коммунист, подними руку!
Они, однако, не спешили выдать себя. Мануэль заметил, что у маленького лысого машиниста, стоявшего рядом с ним, партийный значок — звездочка.
— Винтовка где? — спросил он. — Коммунист винтовки не бросит.
Тот поглядел на него и сказал без малейшей иронии:
— Случается и такое, сам видишь…
— Тогда он вылетает из партии. Давай значок.
— Да бери, дружище, не ори так, вот, на кой тебе?
Семь-восемь звездочек упали на крышу автомобиля, слабо и жалостно звякнув.
— Через пять минут нам продырявят головы, — сказал Лопес.
— Духу не хватит.
Мануэль снова закричал во весь голос, но замедлил темп, чтобы его наверняка расслышали:
— Мы поднялись против фашизма с оружием в руках. Все мы знали, что можем умереть. Встреть мы смерть в Сомосьерре, мы бы приняли это как должное. Из-за чего все переменилось? Из-за неразберихи.
Правительство и партия сказали: воинская дисциплина — это главное. Мы оба — командиры, мы берем ответственность на себя.
С неразберихой покончено.
Нынче вечером у вас будет еда.
Вам не придется ночевать под открытым небом.
Оружие и боеприпасы у вас есть.
Мы победили в Сомосьерре, победим и здесь. Будем драться так, как дрались там, и победа наша!
Держать оборону на реке легко, а танкам ее не одолеть.
— …леты… леты…
— А самолеты? — прокричал десяток голосов.
— Завтра с утра рыть окопы.
Обеспечить подземные убежища.
Использовать холмы.
Нечего думать о том, что можно будет отыграться, сражаясь в Мадриде, Барселоне или на Северном Полюсе.
Нечего думать и о том, что можно смириться с победой Франко и двадцать лет потом жить в страхе, дрожа, что донесет какая-нибудь шлюха, соседка или священник. Вспомните об Астурии!
Наша новая авиация придет в боеготовность через несколько дней. Вся страна с нами; страна — это мы.
Мы должны выстоять, выстоять не где-нибудь, а здесь!
Не являться в Мадрид ордой босяков. Не бросать раненых!
— Хватит!
— Они снова вас обманывают! — прокричал кто-то, голос, казалось, шел из толщи подгнивших листьев.
— Кто — они? Сперва покажись!
Никто не отозвался. Мануэль знал, что для испанца личная ответственность — дело нешуточное.
— Никаких «они» нет. Есть мы, нас двое, мы перед вами, мы сражаемся с первого дня и берем на себя всю ответственность. Повторяю: вам будет, где спать, вам будет, что есть. С вами говорит ваш товарищ, и вы это знаете. Мы были вместе восемнадцатого июля. Вы растеряны, плохо вооружены, изголодались. Но среди вас есть бойцы, которые шли на пушки в автомашинах, на казарму Ла-Монтанья с тараном, на фашистов из Трианы с ножами, на кордовских с пращами. Так неужели, парни, сейчас вы дадите слабину? Говорю вам как мужчина мужчинам: хоть вы и драли глотки, я вам доверяю.
Не получите завтра того, что я обещал, можете меня пристрелить. А пока делайте, что я говорю.
— Оставь адресок!
— Аранхуэс невелик. И личной охраны у меня нет.
— Пускай скажет.
— Все! Я обязуюсь организовать вас, вы обязуетесь защищать республику. Кто «за»?
Под вихрем сухих листьев, взметнувших до вершин платанов, толпа заколыхалась, словно в поисках дороги. Над головами, склоненными и кивающими в знак согласия, над плечами, дернувшимися, словно в дикарской пляске, взметнулись ладони. Лопес сделал для себя открытие: оратор воздействует на слушателей только тем, что кроется под речами. Когда Мануэль сказал: «Я вам доверяю», все почувствовали, что это правда; в каждом заговорило то, что было в нем лучшего. Все сознавали, что он полон решимости помочь им, и многие знали, что он хороший организатор.
— Коммунисты, подойдите к грузовику, станьте справа. Прав у вас не больше, чем у остальных, зато больше обязанностей. Так. Добровольцы, вы все — налево.
— Давайте сразу рыть траншеи! — прокричал кто-то в общем гомоне.
— Ты пойдешь рыть траншеи, когда получишь приказ.
Теперь все они хотели что-то делать; и в жажде навести порядок устроили такую же толкотню, как тогда, когда рвались к поезду.
— Уполномоченные партии и командиры, распорядитесь освободить зал ожидания и займите его. Я вам дам указания относительно коек и питания. Другие товарищи остаются здесь, скоро каждый получит тюфяк либо матрац.
Он соскочил с машины, Лопес за ним.
— Через пять минут все начнется сначала, верно? — спросил он Мануэля.
— Нет, нужно занять их каким-нибудь делом, пока не лягут. Ладно. Ты остаешься при них.
— И что я, к дьяволу, буду делать?
У Лопеса не было иллюзий по поводу собственных командирских качеств.
— Установишь их численность. Дело нужное, поскольку я должен устроить их на ночлег. Пусть каждый руководитель соберет людей из своей партячейки либо подразделения и сообщит тебе, сколько их. Они перегруппируются, и я на этом выгадаю час. Тут самое малое полторы тысячи человек.
— Ладно, за дело.
Организатор Лопес был никакой, но, как говорится, когда есть мужество и добрая воля…
Почти лежа на монастырском стуле с высокой спинкой, Мануэль в каком-то отупении разглядывал через окно настоятельской кельи гипсовые бюсты парка, которые слабо поблескивали во тьме, густой, словно в персидском саду. Лопес предлагал увезти бюсты в Мадрид и после победы заменить их «символическими» животными. Но Мануэль не слушал. С вокзала, расставшись с Лопесом, он ринулся в комитет народного фронта. Там он разыскал деловых ребят, хорошо знавших город. Они отвели ему и его людям пустующий монастырь, собрали шесть сотен тюфяков, матрацев, коек. Половина была доставлена из приюта для девочек, которым пришлось спать по двое; прочее раздобыли в монастырях, казармах, гауптвахтах. Остальным бойцам пришлось довольствоваться соломой и одеялами.
В разгар его деятельности появилась делегация, выбранная бойцами для сношений с командованием. Сейчас все уже легли спать. Было десять часов. Просидев час с четвертью на телефоне, Мануэль добился от военного министерства, от тыловых служб пятого полка и от партийных органов обещания обеспечить людей продовольствием на три дня. А он тем временем организует интендантства. Но грузовики прибудут только на рассвете. Несколько, впрочем, уже выехало: будет чем накормить сотни две. Мануэль объявил, что еда будет в одиннадцать.
