откидывается на спинку кушетки.
— Я тебя умоляю! Какое это имеет значение? Если ты сохранишь подходящий имидж и будешь писать ему классные статьи, то какая ему, хрен, разница, трезвая ты или накачалась экстези?
— Метко замечено, — говорю я.
— Может, стоит продать эти сведения «Пейдж Сикс»? — спрашивает Стефани, стряхивая с колен в руку крошки арахиса и выбрасывая их в корзину для мусора. — «Амелия Стоун на самом деле — не Тусовщица»! — Мы обе хохочем. Тут звонит телефон, я иду отвечать и вижу, что на определителе высветился номер Тима.
— Тим, — говорю я, решив не брать трубку. — Наверное, хочет узнать, когда я пришлю ему копию.
— Когда должна выйти колонка?
— Завтра. — И я начинаю терзать заусенец на большом пальце.
— Господи! Почему ты всегда тянешь до последнего? Ты ненормальная.
Я пожимаю плечами. Когда я писала свою первую статью, то заметила, что успела лишь потому, что в крови бушевал адреналин. Было такое ощущение, что я собираюсь совершить невероятный забег на короткую дистанцию, и страх не добежать до финиша только сильнее меня подстегивал. Хотя, может, мне просто нравится роль мученицы. Но сейчас мне вдруг кажется, будто мне просто повезло с моей первой статьей, благодаря чему все теперь считают меня блестящей обозревательницей, хотя на самом деле я вообще ничего не умею. Стефани, должно быть, заметила выражение паники на моем лице, потому что подходит к кушетке и берет свою сумку. Мне в голову приходит мысль сделать дорожку, от чего я тут же прихожу в ужас, но ничего не говорю. Я справлюсь, я в этом не сомневаюсь.
— Все будет хорошо, Тусовщица, — говорит она, подходя к двери. — Если же нет, попробуй взглянуть на это иначе: ты ведь в любой момент можешь начать делать колонку «Нетусовщица».
— Ха-ха.
Как только Стефани уходит, я сажусь за компьютер, открываю новый вордовский документ и тупо смотрю в монитор, размышляя: «Так, вот он и настал, творческий кризис». Никогда не доводилось сталкиваться с этим понятием, зато я от многих о нем слышала, так что, полагаю, для меня это просто вопрос времени.
Тут снова звонит телефон, к которому я с готовностью подскакиваю, даже не посмотрев на определитель, радуясь возможности отсрочки.
— Амелия? — слышу я молодой женский голос.
— Да.
— Это Шарлотта. Мы с вами виделись вчера ночью. Ну… то есть… танцевали.
О господи. Девочка-топ. А я-то была уверена, что она канула в небытие.
— Привет, Шарлотта. Чем могу быть полезна? — А в голове вертится мысль: «Господи, а что, если она сейчас будет назначать свидание?» А потом другая: «Прекрасная статья получилась бы».
— Надеюсь, ничего страшного, что я позвонила? Вы оказались в листинге, вот я и решила, что вам можно звонить. — И я мысленно отмечаю, что надо бы удалить свою фамилию из листинга. — Просто… мне правда очень понравилась ваша колонка. Когда я ее прочитала, то подумала: «О господи, ведь эта женщина описала мою жизнь», хотя, если быть честной, у меня она еще более безумная.
— Хм, — говорю я, так и не в состоянии уяснить, к чему она клонит.
— Просто мне интересно, как у вас это началось? Я спрашиваю потому, что больше всего на свете мне хотелось бы писать. Первый свой роман я написала, когда мне было двенадцать лет, а стихи сочиняю с восьмого класса, а уж журналистничаю столько, сколько себя помню.
И, кажется, с того момента, как она сказала «журналистничаю», она начала меня раздражать. «Настырная девочка», — думаю я, выслушивая бесконечные истории о том, как она работала редактором в школьной газете и литературном журнале.
— Послушайте, — резко перебиваю я, пока она не начала читать мне стихи, посвященные умершей бабушке. — Я не смогу помочь вам с работой. Самое большее, что я могу для вас сделать, это посоветовать для начала поучиться в колледже, а потом поискать работу в каком-нибудь журнале. Именно так я и поступила в свое время.
Девочка-топ-Шарлотта смеется.
— Мне пока рано заниматься поисками работы. Мне всего восемнадцать. Я просто хотела узнать, не читали ли вы что-нибудь из моих работ и… ну, не знаю… а если читали, то считаете ли, что у меня есть задатки?
Не знаю даже, то ли это шок, полученный от фразы «Мне всего восемнадцать лет», то ли возмущение, вызванное тем, что эта кукла, демонстрирующая на барных стойках свое бесподобное тело, в то же время умудрилась написать множество романов, еще не достигнув половой зрелости. Но ее самомнение — «у меня гораздо больше стремлений, чем у кого-либо из вас» — явно действует мне на нервы.
Но, разумеется, я этого не говорю.
— Может, я продиктую вам свой электронный адрес, и вы вышлете мне что-нибудь? — предлагаю я, решив, что всегда смогу удалить ее сообщение и заблокировать ее вызовы, если она снова вздумает меня доставать.
— Великолепно! — визжит она. Потом я выслушиваю, какая я классная и потрясающая и как ей хочется быть такой же, как я, когда она «вырастет», пока наконец у меня не лопается терпение.
— Шарлотта, я должна идти, мне нужно писать статью для колонки. — И с этими словами я кладу трубку прежде, чем она успевает что-либо сказать, отчего чувствую себя древней старухой, после чего снова сажусь за компьютер и грызу заусенцы.
Я встаю, сажусь и снова встаю, чтобы взять пакет со снэками, и опять плюхаюсь за стол. Тиму с Джоном так понравился мой рассказ про поход в «Гайз» с Чэдом Миланом, от которого я сбежала вместе с Риком Уилсоном, что, наверное, можно взять его за основу. И стоит мне напечатать заголовок — «Обязательный прощальный поцелуй на ночь» — как дальнейшее выходит само собой.
«Если мужчина раскошеливается за ваш тирамису, смиритесь с тем, что в обмен он потребует на пробу ваш язык. Я понимаю, что девять из десяти опрошенных мужчин ни за что бы в этом не признались (а десятый признался бы в том случае, если бы решил, что в обмен на это распробует ваш язык), но должна сказать, что мы, женщины, сами провоцируем их, когда позволяем не отдавать нам распечатку счета. Однако последующий поход в бар, окончившийся тем, что вы сбежали с другим мужчиной потому, что «не смогли найти» своего спутника, может привести к неразрешимым проблемам».
На долю секунды меня пронзает мысль, что это может прочесть Чэд Милан, но тут же понимаю, что единственный человек, на которого данный инцидент может бросить тень, так это я сама. «В том, что касается самокритики, вы — гений», — сказал мне за ужином в Нью-Йорке один
