Огромная побеленная пушка, которую тащил на буксире грузовик с боеприпасами и расчетом, надвинулась на них.
— В Васильково?
— Да, — крикнули из грузовика солдаты и втащили в кузов старика и Варвару.
Ефимыч все наставлял ее:
— Видишь, девочка, видишь, как ты правильно говоришь. Вот, Варя, и пообещай капитану, что уже никогда с Петром Петровичем…
— Что вы, дед! Опять мораль читаете? Не с Петром Петровичем — с мужем разойдусь!
— Варвара! — строго прикрикнул Ефимыч.
— Что вы обо мне знаете? Что я замужем. А за кем? Об этом не спрашиваете! — Варвара сжалась, опустила голову и замолчала. Потом вдруг снова набросилась на Ефимыча: — Это вы виноваты, что я разлюбила мужа! Вы все в роте! Беляев, Леонтий, наш капитан…
Старик всполошился:
— Болтай, сумасшедшая! Будешь теперь валить на всю роту.
У Варвары от непрерывной тряски стучали зубы.
— Беляев мог бы и до сих пор нежиться в госпитале. Обожженный. Так нет, не хочет! Капитану предлагали после трех ранений быть инструктором в военной академии. Не хочет! Он в Берлин хочет! — Она сжала зубы, чтобы они не так лязгали. — Любой из вас в роте лучше моего мужа. А Петр Петрович к тому же любит меня!
Ефимыч не мог прийти в себя:
— И этого, этого… — повторял он, — этого достаточно, чтоб изменять мужу?
— Достаточно. Даже чересчур. — Голос Варвары был теперь скорее скорбным, чем резким. Она думала, что хорошо знала мужа. Нет, не знала. Только война показала, какой он на самом деле. — Его брат погиб под Сталинградом. Вот вы, пожилой человек, пошли на фронт вместо выбывшего из строя сына. Георгий, чех, сражается за свою землю на чужой земле, да как! А мой Коля не в состоянии защищать даже свою собственную. — Голос Варвары посуровел: — Нашел у себя целую кучу болезней: желчный пузырь, сердце, нервы… Но меня на фронт отпустил. Все-таки кто-то в его семье участвует в Великой Отечественной. Для больного это большая жертва, не так ли?
Ефимыч понял. Он был спокоен за сына, спокоен за Беляева. Его волновала Варвара. Он молча взял ее руку и прижал к своей груди, словно выпавшего из гнезда неоперившегося птенца.
— Но муж пишет тебе! А ты ему. Все время. И такие длинные послания.
Варвара глядела назад на убегавшее шоссе.
— У меня дети, еще маленькие. — В глазах ее блеснули слезы. — Пишу мужу, и он мне. Каждое его письмо перечитываю по многу раз, пока не придет новое — он пишет о моих ребятах. Как иначе я могла бы здесь выдержать, скажите, как? — Лицо Варвары стало нежным от легкой улыбки. — Танечка писать еще не умеет, а Володя пишет немножко. Печатными буквами. «Дорогая мамочка, я и Таня крепко тебя целуем». — В Варваре что-то надломилось. — Оставьте меня в покое.
Замелькали первые домики Василькова. Ефимыч с Варварой спрыгнули с грузовика. Опять патруль. Проверил документы, просмотрел бумагу, которая должна была обеспечить им доступ в расположение бригады Свободы, и скомандовал:
— Кругом и назад!
— Мы должны явиться к старшему лейтенанту, связисту! — кричит Варвара.
— Ищи его, свищи! Их бригада передислоцировалась.
— Куда?
— Не знаю! А вам дальше нельзя.
К югу от Василькова полыхали зарницы, оттуда долетали отчетливые залпы орудий.
Варвара с Ефимычем возвращались пешком.
— Ну, как? — встретил их вопросом капитан.
Ефимыч вытащил из кармана позолоченную стопку.
Беляев, колеблясь, взял свой подарок обратно.
— Не принял?
— Переместились.
— Далеко?
— Никто не знает. — Ефимыч повысил голос: — Но мы снова с ними встретимся, снова они нам подсобят, а мы им. И будет это еще много раз.
Для могучего коня низкие сани были словно скорлупка. Он почти их не ощущал. Несся галопом по замерзшим болотам, по льду, по полям. Цок-цок. Снег летел из-под копыт.
Эту поездку Станек придумал сам. Знал, что русские уже проложили свой кабель. Но хотел посмотреть, не натолкнулись ли его телефонисты в поле на неожиданные трудности и успешно ли продвигается демонтаж всей сети.
— Айда, Ветерочек! Гей!
Они летели, сплошь белые: сани побеленные, Ветерок белой масти. Станек и Яна тоже в белом: полушубки белые, белые валенки, ушанки из белой овчины.
Яна прислонила голову к плечу Станека:
— Я так мечтала…
— О чем?
— Вот об этом.
Ветерок объезжал окопы и воронки от снарядов, заранее угадывая их по глубоким, зеленовато-голубым теням.
«Вот об этом», — размышлял Станек. Возле саней — воронки. Под снегом — мертвые. Едут по полям сражения. По полям смерти.
Яна прижалась к нему теснее. Он все перевернул в ее сознании. Раньше он был ее мечтой, а война была реальностью. Теперь для нее существовал только он один, все остальное превращалось в нечто нереальное. Искрящиеся зернышки льда светились как тысячи крохотных фонариков. Перед Яной вдруг засветился иной фонарик, иной светлячок. Она посерьезнела:
— Иметь бы ребеночка!
— Что? — выпалил он. — Здесь, на фронте? — В Станеке все бурлило. Он представил себе, как женщина-солдат с ребенком у сердца тащит во время походов тяжелое снаряжение, от которого устают до изнеможения даже мужчины, к тому же еще зима, плохое питание, страх за жизнь. Чем больше он об этом думал, тем сильнее охватывало его раздражение. А рожать как? Полные лазареты, даже тяжелораненых некуда класть. А ребенок? — Такое могут позволить себе только сумасшедшие!
— Сумасшедшие — это точно. — Яна улыбалась. — Но мы, Иржи, тоже ведь были сумасшедшими. А что если я сумасшедшая?
Станек откинулся назад. Резко дернул вожжи. Ветерок остановился.
— Ты?.. Ты?..
Привычное «маленькая» застряло у него в горле, пугало его теперь. Глаза с беспокойством и любовью оглядывали Яну; да выдержит ли она в таком положении все тяготы войны? Выдержат ли их еще не родившееся дитя?
Яна сняла варежку и молча гладила его.
— Яна! Яна! — говорил он взволнованно. — Если бы так — все сделаю! На руках носить буду! — Впервые за все время на фронте почувствовал, как беспомощен против войны. Он глушил в себе это чувство. — Природа, Яна, мудра, — напускал он на себя веселость, — она порой заставляет человека сходить с ума, правда, не всегда в самое подходящее время.
— Думаешь, Иржи? — протянула она удивленно. — Если речь о нас, ты полагаешь, что все в порядке?
— Разве у нас не будет лучших времен? — Он заметил, что они стоят. Напустился на Ветерка. — Но, но! Устал? Ах ты, лентяй! Ну, пошел! По-ше-ел! — кричал он и смеялся: — Странная мы армия! Полковник Свобода ведет домой целые семьи, как когда-то праотец Чех. И мы уже почти целая семья: старик отец, молодые Станеки, а по дороге домой, быть может, и дитя увидит свет. — Мысль о том, что он мог бы стать отцом, его воодушевила. Веселье, не наигранное, как раньше, а настоящее веселье уже охватывало его. — Браво, Ветерок, браво! Но, но, лети! Краса фронта!
Ветерок припустил галопом. Сани, казалось, летят уже не по снегу, а по воздуху. Станек и Яна вихрем неслись к окопам, как снежное облако, из глубин которого доносилось цоканье копыт и дребезжание колокольчиков. Ветерок не успел свернуть перед воронкой, и сани опрокинулись.
Яна лежала, не двигаясь, на снегу, с раскиданными в стороны руками. Станек присел рядом с ней на корточки: — Ты не ушиблась?
Он заметил лукавинку в се глазах. Наклонился к со лицу, так, что между ними не было ни мороза, ни ветра.
Там, где они лежали, под снегом было незасеянное поле да мертвые глубоко в земле.
— Знаешь, Яна, я бы хотел… — Целовал ее.
Она целовала его.
— Ты до сих пор не знал, как я тебя люблю?
— Я терял голову! Теперь я в самом деле ее потеряю.
Солнечные лучи гасли у самого горизонта. Пейзаж застывал словно алебастровый. Станека прохватывал мороз. Он вскочил, поднял Яну.
— Нам надо ехать, — сказал он.
Отдохнувший Ветерок фыркал заиндевелыми губами и чуть пританцовывал…
Станек гнал коня вдоль линий связи и заставал врасплох своих ребят. Белая упряжка на фоне снега не была видна издали. Но вот звенели колокольчики — и она появлялась рядом с ними словно видение. Ребята мучились, сматывая кабель, выкапывали из снега и оторванные куски, чтобы все катушки были полными. Завидев Станека и Яну, обступали их с катушками на груди, с шестами и лопатками. Это уже не был пан командир, теперь это был Старик, который не оставил их в одиночестве и тогда, когда другие наводят глянец перед парадом в теплых киевских казармах.
Что надо было видеть, увидел. Выслушал рапорт. То, что захватил им для согревания, роздал.
Упряжка набирала скорость и, как видение, исчезала. Взвихренный снег вился вокруг Яны, окутывал ее вуалью и шлейфом тянулся позади.
Ветерок галопом мчался по всему участку обороны, который бригада передала русским. Ветерок летел от одной группы телефонистов к другой, потом понесся к самой дальней деревне, которая относилась еще к фронтовому району. А фронт, как свирепый хищник, спящий днем и пробуждающийся к ночи, начал на склоне дня подавать голос. Раскаты орудий доносились с юга все отчетливее.
