— Мои следы поведут от тебя к нам. Все увидят! Что скажет папа? Всю ночь! — Она обежала взглядом нетронутую поверхность снега. — Отпираться бесполезно.
— Зачем отпираться?! Мы же любим друг друга! Сегодня знаем только мы, что принадлежим друг другу. Но пусть знают все. Я уже вижу, что иначе покоя не будет.
— А что скажет майор?
— Майор однажды сказал: счастливый солдат — самый лучший солдат.
Станек стоял на крыльце и смотрел, как ленточка следов в снегу тянется за Яной словно кабель. Он весело рассмеялся: «Новая линия связи. Отпечатки валенок на снегу как сигналы морзянки: люб-лю, люб-лю. Эти ямки с фиолетовой тенью на донышке ведут от меня. Пусть скорое ведут ко мне!»
Панушка закашлялся. Потом сел на тюфяке.
— Я была у Иржи, — быстро сказала Яна, предупреждая его расспросы.
У Панушки были свои принципы, но все они годились для мирной жизни. Но на войне? Никто не может видеть столько красоты в мирной жизни, сколько солдат-фронтовик. Он мечтает о ней. Хочет иметь ее хоть чуточку и в окопах. Он по себе это знает: уже пять лет таскает за собой броумовский рай, хотя понимает, что он навсегда потерян. А что же говорить о молодых?
Панушка озабоченно думал. Станек горяч. В бою безрассуден. Не безрассудно ли отдается он и любви? А если посмотреть с другой стороны, — Яна счастлива. Что же еще желать своей дочери? Подождите до свадьбы? А кто скажет, когда у них будет возможность сыграть свадьбу? В этом году, в будущем или никогда?
Жилистой рукой — пальцы дрожали — он гладил Яну по волосам. Она замерла, взволнованная. Вспомнила Броумов: папа в мыслях по-прежнему живет там вместе со мной и мамой. Ходит по дому, по саду, осматривает камни, принесенные им туда со всех концов Чехии, а среди этих каменных объятий цветет ее альпинарий. Но она уже не вернется туда. Она рассталась с родным домом, теперь ее мечтания отделились от мечтаний отца.
Панушка страдал. Сейчас, когда все солдаты тянулись к дому, к семье, дочь покидает его и уже в мыслях своих ушла из отцовского дома куда-то в неизвестность. К своей любви.
Панушке кажется, что вздувшиеся вены на его руке еще больше вздулись, что пальцы, почерневшие от возни с кабелями, изоляцией, инструментом, коченеют. Что-то внутри горит, плавится. Он не может отключить ток, для себя у него нет изоляции, он только тихо, безропотно страдает. Уже не гладит дочь по волосам: не решается, ведь эти волосы нынче ночью гладил человек, которого Яна любит сильнее отца.
22
Серое небо, под ним ослепительная белизна. Фронт — и нигде ни живой души, только белизна. Березовая роща казалась миражем. Деревья, с их белыми стволами, почти растворились в заснеженном пространстве.
Танкисты в белых маскхалатах топтались возле своих машин, перекрашенных в белый цвет: заводили моторы, прислушиваясь к их работе, тут подтянут болт, там прикрутят гайку.
— За машинами нужен глаз да глаз. Иначе шутки плохи, подведут в самый неподходящий момент, — рассуждал старик Ефимыч.
Слова Ефимыча вытянули из недр командирского танка водителя Сашу, который укрывался там от ветра. Он уже проверил свою машину, но время от времени снова осматривал то одно, то другое и все приговаривал:
— Морозец… Это ты, мой дорогой, не любишь. Ну, ладно, не сердись, сейчас я пущу мотор, согреешься. — И он опять запускает мотор.
Командир танковой роты Дмитрий Иванович Федоров переходил от одной машины к другой. Он с удовлетворением отметил, что Саша опять прогревает мотор. До Саши донеслась похвала капитана:
— Молодец, мальчик.
Белый маскировочный халат капитана развевался на ветру. Он обходил своих людей. С каждым обязательно поговорит; тому даст совет, с этим пошутит, а кого и пожурит.
Все было, как и раньше, и в то же время какую-то перемену почувствовали танкисты в своем командире. Они пристальнее вглядывались в его лицо. Оно было обычным: когда он смеялся, собирались веселые морщинки вокруг глаз. Солдаты и не подозревали, что смех этот, как и халат, — маскировка.
На дне ложбины, среди разбросанных повсюду танков, горел костер. Его пламя окрашивало в розовый цвет снег и белые халаты. Кто управился с делами, был уже здесь. Кто жарил на штыке кусок баранины, кто просто пришел поболтать: на фронте тоскливое чувство одиночества появляется у солдат, стоит им на десять шагов отойти от своих.
Ефимыч с баяном в руках сидел у костра. После обхода пришел сюда и капитан. Увидев Ефимыча, рассмеялся. Старик оглядел себя.
— А что смешного, товарищ капитан?
— Огонь лижет вам руки и ноги, словно собаки языками.
— Это одно и то же. Костер — верный друг солдата и музыканта. — И Ефимыч ухарски растянул свой баян.
Капитан присел на ящик от гранат. Глаза Ефимыча, мягкие и ласковые, устремились вверх, к стоявшему рядом Беляеву. Это уже не был красавец Онегин из ленинградской оперы. Обгоревшее, обезображенное лицо обтянуто багровой бугристой кожей, незалеченные подбородок и шея плотно забинтованы. Беляев убежал из госпиталя, из безопасного места, сюда, на передовую, где опасность подстерегала на каждом шагу.
Между двумя танками стоял радист-стрелок Петр Петрович. На сплошной белизне — халат и капюшон сливались со снегом — смуглым пятном выделялось лишь его лицо. Сибиряк Петр Петрович, сын охотника, пошел по стопам отца. Теперь, на войне, очень пригодились сноровка и навыки охотника, его выносливость, ловкие руки, орлиное зрение.
Капитан вдруг заметил, что собравшиеся у костра замолкли. Исподтишка огляделся: глубокие, протяжные звуки баяна, запах жареной баранины — и глаза, задумчиво смотревшие на языки пламени. Не у всех. У сибиряка и Беляева — настороженные.
— Ну что, воскресший баритон? У нас лучше, чем в затхлом лазарете? — пошутил капитан.
Беляев весело, в тон ему, пытаясь улыбнуться неровными от ожогов губами, сказал:
— Конечно, Дмитрий Иванович, баян Ефимыча вздыхает помелодичнее, чем больные в палате.
Баян ворковал. Мясо на штыках шипело, жир капал на огонь, трещал, из костра вылетали искры. Беляев перевел взгляд туда, где был радист. Возле него уже стояла Варвара. Беляева вдруг охватила такая тоска, какой он никогда прежде не испытывал. Обожженное лицо его болезненно перекосилось.
В лощину съехал танк, из-за ремонта прибывший позже. Приподнялся люк, и из башни вылез Леонтий. Выпрыгнул на снег и скорее к костру. И тут же с восхищением стал рассказывать:
— Эта чехословацкая бригада дает! Численностью невелика, но парни там что надо. Особенно этот наш знакомый — Иржи Станек. Когда немцы во время той разведки боем вклинились между нами и чехами, он устранял повреждение в самом опасном месте. — Леонтий начертил на снегу зубчатые дуги: советские и чешские позиции. Сквозь них провел большую стрелку: прорыв немцев.
Ефимыч наклонился, не переставая тихонько наигрывать на баяне. Леонтий пальцем провел пунктир — тут шел Станек со своими связистами.
— Чертовщина какая-то, — проговорил Ефимыч. — Ведь он лез прямо фрицам в лапы.
— Точно, — ответил Леонтий. — Мы, правда, ударили тут, а чехи с другой стороны… — Он всей ладонью вырыл в снегу две сжимающиеся клешни, — но он еще должен был пробиваться сюда…
Ефимыч поднял глаза на капитана, желая найти в них хоть какое-то участие: чех, судя по всему, человек отважный.
Капитан сказал:
— Этот их телефонный командир думает: не будь его — войны не выиграть.
— Так, Дмитрий Иванович, должен думать каждый солдат. Без этого трудно победить, — сказал Беляев.
— Возможно… — буркнул капитан.
— Не понимаю тебя. — Глаза Беляева, без ресниц и бровей, смотрели строго. — Ты ведь умеешь оценить солдата. А теперь? Почему ты несправедлив к этому чеху, ожесточен? — Он взглянул на рисунок на снегу, представил себе, как торопливо шагает Станек в поисках повреждения линии. Поймал себя на том, что видит чешского офицера все время в движении, словно он вообще не останавливался с той минуты, когда без шапки и пальто, со складным ножом отца покинул родной дом. — Ты потому не хочешь изменить свое мнение, что грубо обошелся с ним тогда в землянке? — выпытывал он у капитана.
— Дался вам этот тип! — разозлился Федоров. — Дело не в нем! Пусть вам наконец будет ясно, что я вообще знать не желаю никаких чешских офицеров.
Беляев стоял на своем:
— Несправедливо! Я тебе подсказывать ничего не могу: ты командир. Но следовало бы отыскать Георгия…
— Да, да, — поддержал его Ефимыч. — Пару слов потеплее…
Дмитрий резко бросил:
— Нет! И кончим об этом!
Беляев замахал обеими руками перед своим лицом, словно защищаясь от пламени:
— Если бы ты был на моем месте!
— Я понимаю, он вытащил тебя из горящего танка, — сказал Дмитрий. — Ты благодарен ему. А будь ты, Андрей, на моем месте… Ты бы не так заговорил. Да что там! — Он махнул рукой.
