существовал какой-нибудь
специальный музей Красоты Человека, то такие глаза, как глаза Голубики, могли бы стать в нём
одним из главных экспонатов. Это даже удивительно, что многие женщины и сами не понимают
изысканности своей красоты. Такая женщина обыденно поднимается утром, умывается, не
задумываясь красит ресницы, почти механически подкрашивает губы и уже этим минимумом
создает то, что вдребезги разносит мужские сердца. Вот лишь перед такими-то, естественными,
самодостаточными женщинами и пасует Роман, зная, что никакое его обаяние, никакие приёмы
здесь не работают. Из категории таких женщин, без всякого сомнения, и Голубика.
Они проходят в зал с искристой висюльчатой люстрой, с ласковым коричневым паласом на весь
пол, кажется, с самодельной, но уж как-то очень изящно и хитроумно сработанной стенкой под
красное дерево, с пышными креслами и диваном. Провалившись в одно из кресел, Роман пытается
75
прийти в себя, передохнуть напряжение. Ему дают время, чтобы освоиться. Но как тут избавишься
от ощущения нереальности происходящего? Ведь ничего иного, кроме привычной общаги, на
сегодня уже не предполагалось. И вдруг вместо всей этой, казалось бы, неминуемой обыденности
– чудо! Да ведь будь все эти люди совсем незнакомы, то и это было бы уже чудом. Но тут-то чудо в
квадрате! Он сейчас в доме той гордой девочки, первой своей любви, о которой даже и мечтать не
догадывался! Вот где, оказывается, она живёт. И это так просто… Хоть и чудо.
Но что делать дальше? Наверное, если он не откроется, то они его не узнают. А если откроется,
то, очевидно, тут же превратится для них в того пацана с велосипедом, на которого Голубика
смотрела сверху вниз. Пожалуй, уж лучше держаться закрытым сколько получится, а там –
поглядим.
Почему-то окончательно, уже самим своим обликом, успокаивает его Иван Степанович. Он
приземистый, ниже дочери и жены, с круглым носом, с толстыми губами, с глубокой вертикальной
бороздой над верхней губой. Его большая лысина почему-то не даёт лбу впечатления высоты: лоб
низкий, с напряженными морщинами, словно говорящий о каком-то упругом концентрированном
уме. Теперь, когда он сидит на диване, Роман видит его пальцы – жёсткие, словно небрежно
гранёные, несоразмерно длинные для невысокого человека. Наверняка он из рабочих. На заводе
обычно ценят таких начальников, начинавших с низов, которые если чего-то и требуют, то требуют
по-умному, со знанием дела.
В комнате на паласе играет мальчик примерно двух лет. Пристроившись к креслу Голубики, он с
робостью смотрит на гостя.
– А вот и Серёнька, мой сын, – говорит Ирэн, подхватывая его на колени, – помнишь, я
рассказывала?
Роман видит взгляд его больших синих глаз, замечает внимательный голубой взгляд Ивана
Степановича. А из кухни на эту реплику выглядывает и напряжённо смотрит Тамара Максимовна.
Кажется, его реакция на «Серёньку» интересует всех.
– Да, конечно, конечно, помню, – подыгрывает Роман, стараясь держаться как можно
уверенней.
Нагнувшись к мальчишке, Роман как взрослому жмёт ему ручку, отчего тот смущённо краснеет.
Успокоенная Тамара Максимовна делает движение, чтобы вернуться на кухню, но, не выдержав
внезапной растроганности, выходит в комнату.
– А ведь я-то ещё не представилась, – говорит она, – меня зовут Тамарой Максимовной.
Роману остаётся только улыбнуться. «А я знаю», – так и хочется ответить ему, но, сдержавшись,
он, кивнув ей, выходит, знакомится вторично. Видя теперь её вблизи, он не без интереса пытается
рассмотреть цвет и её глаз. Её глаза тоже синие. В этой семье синеглазые все. Роман пытается
вспомнить свои глаза и вдруг обнаруживает, что не помнит их цвета. Он, кажется, никогда и не
задумывался об этом.
Тамара Максимовна уходит на кухню, беседа снова не клеится, так что говорить приходится на
классическую тему о погоде, о том, как холодно и грязно сейчас на улицах зимнего города. Наконец
Тамара Максимовна вносит на подносе чашки с чаем, домашние шаньги и малиновое варенье с
целыми ягодками. Роман надеется, что вдруг в честь знакомства будет предложена бутылочка
какого-нибудь винца, которое сейчас было бы кстати, чтобы чуть расслабиться. Но о вине никто
даже не вспоминает. Кажется, в этой семье культ трезвости. В их квартире вообще какая-то особая
атмосфера. С самого начала от очень приятного, свежего чуть ли не до скрипа запаха хвои,
Романа не покидает ощущение, что у них где-то тут рядом спрятана новогодняя ёлка. Не
удержавшись, он спрашивает об этом необычном аромате.
– Так мы же Лесниковы, – смеясь, отвечает Голубика, – у нас полагается лесом пахнуть.
– Как Лесниковы? – не поняв, переспрашивает Роман.
– Хорош жених, – с усмешкой замечает Ирэн, будто выгораживая его, – он мою фамилию не
помнит.
– А-а… – сконфуженно бормочет Роман, – фамилия…
Оказывается, их фамилию он не знал никогда. Иван Степанович, с приятным недоумением
услышавший слово «жених», приходит на выручку, пояснив, что всё это выдумки дочери, которая
обожает запах хвои. Сам он установил на окне кондиционер собственного изобретения, чтобы в
квартире был постоянно свежий воздух, а она пристроила к нему какую-то хитрушку с хвойным
экстрактом. Сами-то они, привыкнув, уже не чувствуют необычной атмосферы в квартире, но все,
кто бывает в гостях, удивляются.
– А вас, значит, Романом зовут, – говорит Тамара Максимовна, всё так же пристально
приглядываясь к гостю. – Ох уж эта Ирэн! Тоже мне конспиратор… Даже это утаила. А я, как сыщик,
испытывала её. Назову, бывало, вроде как невзначай какое-нибудь имя и смотрю, не дрогнет ли
что у неё в лице.
– Ты так делала? – рассмеявшись, спрашивает Голубика. – Вот это класс! А я и не замечала.
– Я уж даже всех Эдуардов и Виталиев перебрала, – тоже добродушно смеясь над собой,
продолжает Тамара Максимовна, выдавая свой приём, который теперь, как ей кажется уже не
76
понадобится, – только почему-то до Романа не додумалась. А ведь обыкновенное, только, к
сожалению, несколько забытое русское имя. Вы ведь русский, да?
Романа удивляет акцентированная пристрастность этого вопроса.
– Конечно русский, – отвечает он, усмехнувшись, – разве не заметно?
– А где вы работаете? – осведомляется Иван Степанович.
– Ну, если уж ты сегодня влип, то расскажи, пожалуйста, о себе сам, – видя его заминку, говорит
Ирэн, – теперь-то они уж точно меня в покое не оставят. А я ещё чего-нибудь перевру.
Её дерзость и уверенность потрясают – уж не узнала ли она его? Уж не продолжает ли
посмеиваться над ним, как в детстве? Конечно, исполнять роль какого-то её действующего
кавалера не особенно приятно, но и разоблачаться пока что не хочется. Причём разоблачение его
тоже будет не простым, а в квадрате. Во-первых, это станет разоблачением перед родителями в
якобы долгих отношениях с их дочерью, а во-вторых, разоблачением сразу перед
