общежития с фанерными стульями, с шатким, выброшенным из
какой-то конторы письменным столом, с панцирными кроватями представляется очень уютным
уголком. Добраться – и в постель. Только бы Вовчик, слесарь и сосед по койке, не накурил… В
последние дни он приводит к себе женщину: «бабу», как просто называет он её, выпроводив,
наконец, домой. А перед тем, как улечься на узкую односпальную кровать, они двойной тягой
накуривают так, что воздух превращается в синий студень. «Чего вы глотаете этот дым?
Волнуетесь что ли? – обычно усмехается Роман. – Кончайте свою дымную прелюдию!
Заваливайтесь, да и всё. Или от меня маскируетесь? Так не нужны вы мне: я сплю мёртвым сном и
лицом к стенке». Конечно, лучше бы сегодня Вовчик отдохнул от своей «бабы».
Усталость радует, спасает от неуюта одинокости и недовольства собой. Если усталости нет, то
возвращение в промёрзшем троллейбусе с белёсыми, шершавыми от дыхания стёклами и
тусклыми, будто приглушёнными холодом плафонами, тоскливо. Молодости и силы – хоть
отбавляй, а жить получается лишь вполовину. Знакомства зимой уже не столь притягательны.
Иногда они происходят по инерции, вроде как сами собой. Идёт Роман утром на работу, а тут –
девушка из соседнего дома, пути с которой совпадают, кажется, второй или третий раз.
– Привет, соседка, – с привычной, но уже естественной, лёгкой усмешкой говорит он ей, –
далеко направилась?
– Да нет, близко, – отвечает она так или как-то вроде того на его совершенно нелепый вопрос,
потому что на самом-то деле все в такое время спешат на учёбу или на работу, и кому какая
разница близко это или далеко.
Завязывается скоротечный разговор, спонтанно, как-то сама собой назначается встреча, и
только потом Роман вспоминает, что лишь несколько минут назад, застёгивая пуговицы на куртке,
он обещал себе прожить сегодняшний день как все порядочные, неразвратные люди… Хорошо
ещё, что теперь знакомства удаётся сортировать, отсекая подозрительные и совсем уж
легкомысленные. Нет уже и привычки быть постоянно подключенным ко всему женскому
измерению мира. В общем, Великий Гон зимой несколько подморожен. Теперь, напротив, бывает
даже приятно, замкнувшись в собственную непробиваемую оболочку, не замечать людей с их
лицами и разговорами. Впрочем, таково большинство городских людей. Может быть, и он
становится немного городским?
Сегодня в троллейбусе Роману даже удаётся коротко, освежающе вздремнуть, уронив голову к
мёрзлому стеклу и до прозрачности подтаяв дыханием белый лёд в этом месте. Потом, даже во
сне почувствовав свою остановку, он, сонно спотыкаясь, идёт к двери, где стоит девушка в
песцовой шапке, пытаясь своими красивыми длинными ногтями отскрести ворсистую скрипучую
изморозь на узком окошечке складной двери. Что ж, пусть скребёт, если лака не жаль, но он-то и
так знает, что это остановка его. Только чего это вдруг она начинает поглядывать на него с каким-то
пробивающимся смешком? Роман недоумённо оглядывается: «Над кем она смеётся?» Но за
спиной пусто. Она или обозналась, или какая-то не от мира сего: вечер, холодно, добрые люди
возвращаются с работы, а то и просто с пьянки (вечерами в троллейбусе пьяные-то, в основном, и
возвращаются домой), и чего тут весёлого? На всякий случай он принимает независимый (как под
пристальным взглядом милиционера) вид, хотя в душе уже чувствует какую-то запальную искру,
лёгкое тёплое дуновение, смахивающее верхний пепел. Вообще-то, такие яркие девушки: со
специальным макияжем, с чересчур аккуратно подведёнными глазами и безупречно одетые – не
его. В их облике заметна какая-то агрессивная эстетическая отстранённость – сунешься к ней, и
она высокомерно и презрительно отвернётся. А тебе это надо? Ещё не отойдя от дрёмы, Роман
пытается вспомнить, что, кажется, уже когда-то видел её. Нет, точней даже не так. Вот такой, какая
она есть, он её не видел. Но она ему знакома. Были уже когда-то эти жесты, поворот головы. Все
эти, как будто знакомые туманные детальки, похожи на мягкое, неотчётливое касание к
поверхности памяти. Вот задела, тронула память какая-то из них, вспыхнула на поверхности
разрастающаяся пружина кругов, но ничего не обнажилось, не всплыло. Успокоилась память,
73
растаяли круги, а потом снова пошли уже от чего-то другого или даже от того же самого. Ждёшь:
вот-вот что-то возникнет, вспомнится, а не выходит.
Троллейбус притормаживает, скользнув всей своей толстой тушей чуть вбок на прикатанной
остановке, и тут Роман с каким-то удивлённым страхом чувствует, что стойка, за которую он и
девушка держатся, уходит в пустоту и они куда-то улетают… Мгновенно окончательно очнувшись,
он ищет что-нибудь поосновательней и хватается второй рукой за …настоящую стойку. А то, за что
он держался вначале, – это лишь трубка от гардины, которую везёт девушка! Оказывается,
неловкость и конфуз тоже могут быть беспредельными. Держась за настоящую опору, Роман стоит,
огорчённо покачивая головой; от неловкости, кажется, покраснела и спина. Хорош, однако, он был
со своим независимым видом! Девушка же от смеха едва не складывается вдвое. Но как она
смеётся! Смех девушки проникает в душу и отдаётся в ней так, будто, где-то в глубине её, он уже
хранится. Роман ещё раз смотрит на незнакомку и снова понимает странное: она незнакома, но он
её знает… Да тут впору ещё раз улететь… Хочется даже протрясти свою сонную, чумную голову,
чтобы освободиться от этой раздвоенности и чертовщины.
Но вот уже и остановка. На выходе девушка мешкает с неудобной ношей, которая длиннее
двери. Роман, взявшись помочь, теперь уже и вовсе забирает трубку.
– Вы извините меня за мой дурацкий смех, – говорит она на остановке, – но это же правда
смешно.
– Вам куда? Туда или сюда? – специально не реагируя на её извинение, спрашивает он,
показывая в разные стороны.
– Туда, – кивает она в другую сторону от общежития.
– Нам по дороге, я провожу.
– Проводите, – соглашается она, – честно сказать, боюсь ходить одна. Задержалась у подруги.
Болтаюсь с этой трубкой по всему городу, как ненормальная.
– А зачем она вам?
– Чтобы папу моего спасти.
– Трубкой?!
– Ну да. От мамы спасти. Он у нас инженер, изобретатель. Ему в голову пришла какая-то идея,
а он человек азартный: посидел, посмотрел по сторонам, потом сбросил штору, снял трубку и
распилил её на куски. А теперь мама пилит его уже целую неделю. У подруги нашлась одна такая
лишняя, вот я и ездила за ней после работы. Да заболтались немного.
Без волнения, конечно же, не обходится ни одно знакомство. Обычно это волнение-азарт,
волнение от предощущения удачи или провала. Но тут оно с каким-то иным, более тонким, словно
душевным привкусом. Уж не примета ли это его главного знакомства? Не даёт покоя ощущение
знакомости
