Я отлично знал, что должен уйти, но по какой-то инерции уже не мог остановиться и все же его окликнул. Он подтянулся на руках, вылез из рва и подошел ко мне с той стороны решетки. Он ни капли не удивился и не обрадовался, только одно, кажется, и сказал: “Погоди, сейчас закончу, я тебя к ребятам отведу”. Каким ребятам? Стою, жду в полном недоумении, и так проходит, чтоб не соврать, полчаса.
Сейчас уже, задним числом, когда пытаюсь стряхнуть с себя всю эту мистику между лопаток, я поражаюсь, как сам-то я себя вел. Я хотел его обнять, или спросить, есть ли еще грабли, или узнать, долго ли он будет этой херней заниматься. И ничего этого я не мог не только потому, что я как бы обнимал его через решетку и что мне было совершенно непонятно, как к нему попасть. В конце концов, я мог перелезть через решетку и спуститься к нему. Мог сесть со своей стороны, спустить туда ноги и просто начать с ним болтать. Рассказать про всех наших, про кого знал, всякую ерунду. Но я как оцепенел. Я стоял и ждал. И мне кажется, что из-за него.
Через полчаса, а может и больше, он сгреб все листья, прошелся метлой, унес инструмент в подсобку, вернулся с ключами, молча открыл замок, вышел из клетки, снова запер и подошел ко мне. “Приехал? — говорит. — Ну пошли, я тебя познакомлю”. Я, как завороженный, иду за ним, и оба мы молчим всю дорогу.
Он страшно изменился. Под конец я начал сомневаться, что это он. Он не только похудел и постарел, но и стал на голову ниже. Да и не в этом дело: у него было совершенно другое лицо, другие черты. Ни с того ни с сего я вообразил, что настоящий Витька умер, но продолжал идти за ним мимо каких-то клеток со зверями, хотя уже не понимал, зачем я вообще приехал, мне вдруг и так все стало ясно: например, как я сам, по доброй воле, просрал все лето, даже не искупался ни разу.
Наконец приходим в аквариум-террариум, а там сидит компания разнорабочих в спецодежде и пьет водку. Он им говорит: “Это вот мой друг”. Мы садимся, нам наливают, я зачем-то пью, но и не пить тоже глупо, раз приехал, что я буду вставать в позу. А Витька, между прочим, не выпил, а ушел куда-то в угол, достал узелок, вынул из него рубашку — в террариуме было довольно прохладно — и назад уже не вернулся. Копается там в темноте, что делает — непонятно, чуть ли не вшей давит или штопает.
Эти все уже пьяные. Один говорит: “Ну что, пора родео делать? Слушай, как тебя, Леша, ты когда-нибудь родео видел?” А я к этому моменту и сам уже был не очень трезвый, потому что целый день ничего не жрал. И мне вдруг показалось, что это я не к Витьке приехал, а так, прошвырнуться, так чего же я хочу — сижу вот здесь с нормальными ребятами, никто даже не спрашивает, чего это я пью их водку. Говорили они, правда, смешно, я у Витьки не так замечал. “Давай, — говорю, — валяй родео”.
Ну, один надевает резиновые сапоги, берет швабру, и все идут за ним. А там такая система: все бассейны застекленные выходят в общий коридорчик с кафельным полом. Они сначала дверь в коридорчик отперли, потом все клетки пооткрывали и вышли, остался только в сапогах и со шваброй. Сунулся он к каким-то мелким желтопузым крокодильчикам и давай их этой шваброй гонять. А они только пятятся, несчастные твари, как ящерицы, и бежать им, в общем, некуда, так как он своими сапожищами шагает прямо по их бассейну, там мелко. Как-то вытолкал он их в коридорчик, какой-то один даже огрызнулся, цапнул за сапог, небось все зубы переломал.
Но, в общем, совершенно неинтересно, хотя эти орут, подначивают и все мне рассказывают, как в прошлый раз один подпрыгнул и чуть Коляну палец не отъел. Но уж больно мелкие, смотреть не на что. Потом он их всех прямо в коридорчике бросил и выходит. “Ну что, — говорит, — будешь? Только сапоги надень все-таки”.
Я, помню, уже был такой пьяный, что сапоги надевал лежа, и, пока надевал, так обиделся на Витьку, что готов был передавить этих убогих желтопузых шваброй, так и думал, что сейчас, как войду, бить буду по голове. А Витьки вообще с нами не было. Вхожу. Ну, та же история, они норовят отползти куда-нибудь и спрятаться, а я их шваброй. Злю. И сам так озверел, колочу по чем попало и чувствую, пошло дело, не врали про того, который в прошлый раз прыгал. И вдруг — ну я не знаю, может, мне со страху так показалось, но огромными скачками ко мне несется двухметровый крокодилище из другого бассейна, и этот, когда не брюхом волочится, а на ноги встает, — он мне по колено. И я как-то вдруг успеваю осознать, где у меня кончаются сапоги, хотя при чем тут сапоги — такой отхватит ногу вместе с сапогом или вообще пополам перекусит. И больше я вообще не успеваю ничего сообразить, потому что Витек уже вытолкнул меня из коридорчика и дверь закрыл.
Сижу, молчу и почему-то отдышаться не могу, как будто я от этого крокодила бежал. Они говорят: “Ладно, теперь-то уже не ссы”. А Витек жестко так спрашивает: “Какая сука ему аллигатора открыла?”, и все молчат. Я протрезвел сразу и пытаюсь вспомнить: когда я сапоги надевал, входил туда кто-нибудь или не входил? Но все равно, если б я такую бойню не устроил, он бы вряд ли выполз. Витька поднимает меня, а им говорит: “Ладно, выпустили — так загоняйте”, но довел меня только до дверей. “Там, — говорит, — ворота уже заперты, ты видел фазанов, когда входил? За фазанами есть калитка. Ну давай”. И ушел. Вернулся к ним.
Пока искал фазанов, все думал, что вот он со мной и поговорил. Тогда я даже помнил о чем, а сейчас только аллигатора помню — глаза не злые, не бешеные, никакие.
Король Лир
Кружков Григорий Михайлович — поэт, переводчик, литературовед. Переводил стихи многих английских поэтов (Уайет, Гаскойн, Сидни, Рэли, Донн, Шекспир и др.). Защитил диссертацию в Колумбийском университете (США). Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Государственной премии РФ (2003). Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Москве.
Перевести “Короля Лира” было моей давней, хотя и запретной мечтой. Запретной не только оттого, что это означало бы так или иначе соперничать с Пастернаком (что для меня немыслимо), но также из-за самой этой пьесы, которую я всегда считал самой великой у Шекспира. Это порождало чувство дистанции, непреодолимый переводческий барьер. Впрочем, думать о любимой пьесе я себе не запрещал. Даже написал однажды эссе под названием: “Том из Бедлама, перпендикулярный дурак”.
Перевод “Бури” еще больше придвинул меня к “Королю Лиру”. Две эти вещи казались мне связанными, как части одного замысла. Центральный эпизод “Лира” — старый король, в степи, при вспышках молний и раскатах грома заклинающий бурю уничтожить этот проклятый мир с рассеянными в нем семенами зла; но его призывы остаются воплями бессилья. В центре “Бури” тоже величавый старик, жертва коварства, но здесь — как будто сбылись желания Лира! — в руках Просперо жезл всевластья. Посланная волшебником буря топит корабль, на котором плывут его враги, и отдает их ему во власть. Но он не мстит — наоборот, всех прощает и, выбросив в море жезл и магические книги, возвращается в Милан, чтобы принять свою человеческую участь смертного. Я вновь ощутил импульс перевести “Короля Лира” и, может быть, напечатать две пьесы вместе, но и этот импульс угас без воплощения.
Дальше в дело вмешался случай. В одном детском издательстве возникла мысль сделать сокращенного Шекспира для младших школьников, в котором отрывки из пьес соединялись бы между собой прозаическим пересказом. Я согласился попробовать и довольно скоро изготовил такую “лоскутную” версию “Короля Лира”. Изготовил, прочитал и убедился, что она никуда не годится. И тогда с той отчетливостью, которая дается только опытом собственной ошибки, я понял одну очевидную вещь: пьеса Шекспира есть драматическое произведение и в пересказе теряет то же, что теряют прекрасные стихи, — то есть почти всё. Сила ее не в том, что злые дочери обидели отца, а в том, что в “Короле Лире” сталкиваются два несовместимых мира, и это нельзя передать никак иначе, кроме как через диалог. Диалог, который то и дело оборачивается абсурдом. На сцене раз за разом происходит срыв коммуникации . Логические резоны дочерей не укладываются в голове Лира, а дочерям невдомек, как утративший власть отец может еще на что-то претендовать. На этом коммуникативном диссонансе построена вся трагедия.
Но, как это часто бывает, неуспех пересказа обернулся неожиданным следствием: я утратил страх перед пьесой. Наоборот, она сама стала затягивать меня. К счастью, у меня плохая память, и, несколько раз перечитав пьесу по-английски, я уже ни строчки не помнил из ее русского текста. В общем, я решил поддаться порыву и довести свой перевод до конца, а уж потом сравнить его с пастернаковским. Я был готов к тому, что сравнение заставит меня забраковать свою работу и расписаться в неудаче. Но вышло иначе; перевод был закончен, но сбрасывать свое детище с Тарпейской скалы мне расхотелось. К тому времени я сумел уговорить себя, что каждое поколение имеет право заново перечитать классика и новые переводы — как новые платья: чем их больше в гардеробе королевы, тем лучше.
