Не могла Суль, просто не могла она ошибаться, она же была столь сильной ведьмой. Разве могла бабка её обмануть? Нет, она бы не стала столько сил тратить она неё, если бы в Горлунг не было бы ни капли силы, дара. Сколько лет Суль убеждала её в собственных силах, не могло всё это быть просто так.
И чем больше Горлунг молчала, тем сильнее укреплялась в этой мысли. Торин, если бы мог, то убил бы её еще тогда, во дворе Ульва Смелого, но побоялся, он страшился её маленькой, так почему же перестал бояться взрослой? Не перестал, — удивленно поняла Горлунг, он боялся, Торин просто хотел убедить её в том, что не внушает она ему ужаса. И такая ненависть вспыхнула в душе Горлунг к отцу, она стала даже сильнее прежней, всё встало на свои места.
Словно груз тяжелый свалился с плеч Горлунг, всё правильно, у неё есть дар, а в Хеле Торин ответит за все. Горлунг вздохнула с облегчением, повела зябко плечами, оглянулась вокруг и увидела голые ветки вереска, услышала их шум. Невиновна она в смертях, это боги так решили судьбы тех людей, нет её вины в этом. Она другая.
Посмотрела Горлунг на небо, и оно будто окрасилось в иной цвет. Всё стало прежним, она снова стала видеть мир таким, каким он был до супружества с Карном, таким, каким он был до отъезда из Торинграда.
— Вставай, — Олаф подал Горлунг руку и проворно поставил на ноги.
Сжав её локоть, потянув вверх почти невесомее тело, он сказал:
— Ты действительно не такая, как все, и я верю в тебя, но ежели ты будешь вести себя так, как вела, я сам тебя убью. Видеть больше не желаю тебя такой. Он мертв, этот твой воин, боги решили его забрать, негоже хранить тоску по мертвым воинам, надобно радоваться за них, за их пребывание в Вальхалле.
Знакомая боль пронзила сердце Горлунг, как бывало каждый раз, когда она вспоминала Яромира.
— Если хочешь топиться, чтобы быть рядом с этим, топись, я не держу тебя, — устало сказал Олаф, видя тоску в черных глазах, — но ежели решишь жить — живи, я буду только рад.
Олаф отвернулся от неё, плечи его опустились, он быстро шел обратно, в Утгард, ни разу не обернувшись, а Горлунг еще долго сидела на холодной земле, радуясь вновь обретенной вере в себя.
Вечером в Утгард пришла совсем другая Горлунг: мокрая, замерзшая, и запретившая себе вспоминать о Яромире.
ГЛАВА 32
Квитень 863 год н. э., Северная Русь.
В Северную Русь весна не спешила приходить, ветра дули по-зимнему холодные, пронизывающие, снега таяли мало и, казалось, что лето с его изнывающей жарой не наступит никогда.
Здесь в лесной глуши, почти непроходимой чащобе, куда совсем не проникали солнечные лучи, таяния снегов вовсе не было видно, сугробы стояли по-зимнему белые, пушистые, огромные. Среди этого снежного леса стояла маленькая избушка, в которой теплился очаг. Собранная из плохо обструганных бревен, избушка продувалась всеми ветрами, лаз на крыше всегда был приоткрыт, выпуская чадный жар очага. Жилище бедняков, изгнанных людей, стояло так далеко от последнего поселения, будто те, кто в ней жил, и не нуждался ни в чьем обществе.
Каждое утро из этой избушки выходила молодая женщина с тоской в глазах, чтобы набрать немного снега в деревянную миску, потом растопить его над огнем и пытаться прожить еще один день в ожидании тепла и перемен. Эти дни складывались для неё в такие же длинные и тоскливые седмицы, седмицы складывались в безрадостные месяца.
Та, что когда-то была торинградской княжной, а затем княгиней, никогда не вспоминала свою прошлую жизнь, она запретила себе это, давно, еще осенью. Прекраса почти убедила себя в том, что не было у неё иной жизни, любви и сына.
Но, иногда, глядя на свои загрубевшие руки, та, что некогда была прекрасней всех в Торинграде, плакала, размазывая слезы по лицу, пряча их, стыдясь их. Сильная женщина не может плакать, ну и пусть она теперь не красавица, пусть прошла её беспечная весна, так же быстро, как облетела осенняя листва с деревьев, зато она стала другой. Настоящей, такой, какой бы она никогда не стала в Торинграде, сложись её жизнь иначе. Видимо, боги решили её учить жизни таким жестоким способом.
Не было больше красивой, смешливой Прекрасы, она умерла в ночь, когда пал Торинград, в страшную ночь, что принесла смерть той земле. Появилась другая женщина, что видела ужас своими глазами, что, закрывая очи, представляет не наряды и ладу своего, а бесконечно голубое небо, мирное небо над головой.
Сначала Прекраса часто вспоминала те первые дни, после падения Торинграда, когда она постоянно плакала и цеплялась за руку Дага, когда она стольких вещей не понимала. Это было так давно, словно в другой жизни. А тогда они просто бежали прочь от опасности, прочь от славян. Бежали, а ветки деревьев враждебно били их по лицу, коряги, словно нарочно, попадали под ноги, птицы пугали своим пением. А сильная рука дружинника отцовского всё норовила выскользнуть из её ослабевших пальцев.
И сколько бы солнцеворотов не прошло, Прекраса всегда будет благодарна Дагу за то, что он не бросил её Морене лютой на радость, на потеху. Хоть теперь Прекраса и понимала, что в тягость она дружиннику бравому.
А тогда она не верила во всё происходящие, плакала и молила богов вернуть дни её счастья, дни, когда был жив её сын. Растимир, который не особо радовал мать при жизни, после смерти своей стал самым дорогим и навсегда потерянным для Прекрасы.
— Почему, почему они его убили? — обреченно шептала она на каждом привале.
— Карна? Он же князь, — не выдержав, однажды ответил Даг, равнодушно пожав плечом.
— Нет, не Карна, а Растимира, — поправила Прекраса.
— Он сын Карна, — спокойно сказал дружинник.
— Нет, он не его сын.
— Это не красит тебя, княгиня, — с презрением глядя на неё, ответил Даг.
— Я больше не княгиня, — поправила его Прекраса, — почему они его убили? Растимир ведь был совсем маленьким.
— Дети вырастают и мстят за своих отцов, для победителя нет ничего более страшного, чем дети побежденного, поэтому они и убили его, — безжалостно ответил норманн.
А много дней спустя Прекраса поняла, что ничего она не изменит, ничего нельзя уже вернуть. И такая усталость, обреченность навалилась на её плечи, словно боги решили взвалить всё горе подлунного мира на неё одну. Ей хотелось ночами выть на луну, словно зверю дикому, да только что бы это изменило? Она бродила по лесу снежному, белому, холодному, рыдая в голос, но всегда возвращалась назад, к Дагу, к единственному живому человеку, к тому, кто связывал её с прошлым.
Когда зима была в разгаре, Прекраса решила жить дальше, забыть все, что было. Прекраса убедила себя в том, что жизнь её началась в тот день, когда они с Дагом набрели на эту избушку. До того дня она не жила, не существовала и ничего она не помнит о жизни прошлой. Не было ничего до этой зимы.
