В тот вечер Горлунг заставила себя съесть весь ужин до последней крошки, ей предстояла битва, еще одна, теперь уже настоящая. А та, далекая, что лукавые норны посылали ей испытанием, была лишь подготовкой, которую она не выдержала.
* * *
Спустя две седмицы после того памятного вечера, когда боги приоткрыли ей завесу грядущего, а с лица сошли синяки, Горлунг появилась в общем зале. В нем было шумно и жарко, мужчины вкушали вечернюю трапезу, рабыни подносили подносы и кубки. Гуннхильд и жены хирдманнов сидели немного в отдалении за маленьким столиком и пряли пряжу.
Свет очага отражался в белокурых волосах Гуннхильд, делая их необыкновенного цвета, словно полированное серебро. Когда кто-нибудь из женщин говорил ей что-то, Гуннхильд слегка поворачивала голову, и свет скользил по её белоснежной шее, румяной щеке, и казалось, что в этом неверном свете она еще прекраснее, чем в свете солнца.
Горлунг, увидев это, сразу же почувствовала себя не так уверено, как прежде, опять она будет сражаться за мужчину с красавицей. Почему, ну почему, у неё нет ни капли очарования бабки? Горлунг тут же одернула себя, зато она сильна, она возьмет иным, не пригожестью. И тут же в душе Горлунг змеей шевельнулась гордость, ведь не смотря ни на что, в Торинграде Олаф забыл свою красивую жену и на коленях умолял её, Горлунг, уехать с ним.
Это воспоминание ободрило Горлунг и она гордо вскинула голову, как истинная княгиня, и твердым шагом вошла в зал. Быстро осмотрев зал, она осталась недовольна им. Стол, что стоял посередине был узок и мал, его не сравнить с широким и длинным столом в гриднице князя Торина. Хирдманнов тоже было немного, у Олафа не было хорошей и боеспособной дружины, те наемники, что шли с ним в набеги летом, зимой разъезжались по своим домам. Поэтому за столом сидело с дюжину мужчин, остальные несли этим вечером дозор, вокруг двора Утгарда.
И как-то неуютно было в этом общем зале, то ли слишком темно, то ли очаг не грел, так как надобно, то ли спускавшиеся по углам тенеты создавали такое запущенное впечатление. Горлунг сразу же вспомнилась наука княгини Силье, будь её воля, она бы навела здесь порядок. Ничего, скоро здесь всё будет иначе, так что не стыдно будет смотреть в глаза заезжающим гостям.
Взгляд Горлунг опустился на яства и сидящих за столом мужчин, которым прислуживали женщины, разносившие подгоревшее мясо и странного вида овощи. Горлунг передернуло, она недовольно посмотрела на Гуннхильд, чернавка проклятая, не может даже стол накрыть, как подобает. Но ничего, не долго ей быть здесь хозяйкой.
С таким мыслями, надменно вздернув голову, чтобы никто не забыл, что перед ними княжеская дочь, Горлунг прошествовала к очагу и села возле него на лавку. Взгляд её более ни разу не обратился на сидящих за столом, казалось, что всё её внимание было обращено на изменчивое пламя. Но это была лишь видимость, на самом деле Горлунг спиной чувствовала каждый взгляд, все эти холодные враждебные взоры, все кроме одного.
Она одела то же бордово-красное платье, шитое черными нитками, что когда-то много дней назад одевала в день пира и знакомства с будущим князем Торинграда — Карном. В вороте платья виднелась тонкая белоснежная сорочка, черные волнистые волосы так же, удерживались серебряным обручем, тем самым, что подарила ей Суль. И лишь одна вещь была новой — кровавый рубин, величиной с женский кулак, висел на её шее. Тот, что когда-то давно подарил ей Олаф, Горлунг сознательно надела это украшение, рубин стал знаком покорности Олафу, доказательством того, что она приняла его как хозяина.
Олаф смотрел на сидящую возле очага фигуру в красном, и думал о том, что эта проклятая женщина похорошела за эти дни, что он не видел её. Более она не похожа на безумную. В этот самый миг Горлунг немного наклонилась вперед, и в отблесках пламени очага вспыхнул рубин, его дар. Олаф, который не ожидал увидеть свое подношение когда-нибудь на этой тонкой шее, в первый момент опешил, но после всё его существо затопила волна первобытного животного удовлетворения.
Горлунг ни разу не взглянула в сторону Олафа, но тот факт, что она пришла в залу, что она спокойно сидит, не чураясь его людей, непомерно радовал Олафа. Она сделала свой выбор между проклятым, мертвым торинградским дружинником и им, живым и доблестным воином. Горлунг выбрала его, Олафа, и всё теперь будет иначе, она будет делить с ним ложе, будет радостно встречать его каждый вечер, день за днем и не будет более разрывающих душу и сердце терзаний, недостойных воина мыслей.
Олаф вспомнил, сколько сил ушло у него на то, чтобы заполучить эту женщину и раздражение стальным кольцом охватило его, Горлунг ответит за каждый день, за каждый миг его терзаний, понесет свое наказание сполна.
* * *
Так продолжалось день за днем, Олаф уже привык к тому, что во время вечерней трапезы дверь в общий зал отворяется, в проеме показывается худенькая женская фигурка. Горлунг одевалась в свои старые платья, пошитые еще по славянскому обычаю, все они были темных тонов, и большинство из них в свете очага казались черными. Волосы её черным руном окутывали худые плечи и тонкий стан, а на лбу красовался обруч, такой непривычный в Норэйг, где женщины скрепляли волосы на затылке и они свободно струились по спине, оставляя лоб открытым. Одно лишь было неизменно в облике Горлунг — кроваво-красный рубин, что висел на груди, слишком массивный для Горлунг, он, словно камень на шее утопленника, тянул её к земле.
Каждый вечер Горлунг, неспешно ступая горделивой походкой, проходила к очагу и садилась на лавку подле него. Она не делала попыток поговорить с кем-нибудь, подсесть за стол, где сидели женщины. Нет, она выбирала одиночество среди полного зала людей.
Олаф понимал, что Горлунг делает все, что позволяет ей гордость, показывая покорность ему. Теперь его очередь делать шаг, и Олаф расчетливо обдумывал его. Больше он не будет молить Горлунг о милости, нет, теперь боги сделали его хозяином положения. Довольно унижаться перед ней.
Но, несмотря ни на что, для Олафа самыми долгожданными стали эти вечера, вечера томления, ожидания. Он мог заставить Горлунг, принудить, показать свою силу. Но Олаф хотел, чтобы всё было иначе, поэтому его душа опять начала метаться и терзаться, забыто было хрупкое перемирие с Гуннхильд, он больше не отворял дверь в её покой. В неверном свете очага взгляд Олафа был неотрывно прикован к спине дочери князя Торина, Олаф следил за ней хищным взглядом. Стоило Горлунг только зайти в общий зал, и воздух в нем становился для Олафа словно иным, тягучим, тяжелым, жарким. Его игра началась.
