как только нырнула под отцовский полушубок, уснула, странным образом успокоенная разговором с отцом. Фронтовая привычка сказалась — спать даже стоя, прислонившись к брустверу окопа, если не стреляют и не нужно ползти кого-то выручать. А у тятьки сам Бог велел. Только успела поглядеть на стенку перед глазами и вспомнить, как маленькая, засыпая, придумывала целые картины из трещинок и бугорков на стене: и кабан по лесу бежит, и конь с копной сена на санях по замерзшей речке поспешает. Было странно, что, несмотря на войну и бои, которые были теперь где-то неправдоподобно далеко от родного Забайкалья, этот конь с сеном и кабан остались прежними.
А Елисей всё ворочался на лавке у печи, вспоминая и эту злосчастную верёвку, от вида которой ухнуло где-то под сердцем. И Ханна вдруг вспомнилась, хотя сколь лет уж не вспоминал, будто не с ним, а с кем чужим это было. Ребятишки вспомнились, те, рыженькие первенцы, которых он и звал-то по-русски, Петька и Иван, невзирая на то что Аннушка по-немецки их окрестила Питером да Иоганном. А потом перед глазами стояли Федька и Матвей — упрямые, набычившиеся, которые никак не могли взять в толк, почему они должны хоть одного фашиста оставить в живых. Пусть они и трижды рыжие бы попались…
Подождав, пока по всему дому стихнут звуки, встал Елисей со своей лавки и пошёл к божнице. Тускло маячило сизым светом окно, поблескивало стекло на портретах сыновей. Прохрустев промороженными в лесу коленками, опустился Елисей Иванович на половицы, которые терпеливо помалкивали и, глядя в тёмное лико иконы, стал молить: — Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние твое; победы православным христианам на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство… Дай, Господи, силы Паше разрешиться от бремени. Помоги, Господи, жене моей, Матрёне, выстоять все невзгоды, дай силы людям дожить до Победы… Победы прошу, Господи, Победы русскому воинству…»
Елисеевы слёзы видел только Господь, но терпеливо помалкивал. Сколько слышал он за эти годы мольбы, молчаливо внимая каждой и не отвечая ни единым словечком. Но на сердце после этого разговора с ним становилось легче. Вот и Елисей Иванович после этого упал на лежанку возле печи и как в траву тёплым летечком провалился — до самого утра проспал, пока не услышал тихие шаги Матрёны по кухне.
А следующий день подготовил Пашке новое испытание.
Проснувшись утром чуть позже родителей, вышла она в кухню. Умывшись, прислонилась спиной к печи, растирая поясницу, и поглядывала на мать, хлопотавшую рядом. В сенях раздался деликатный постук. Дверь, отороченная перевитым жгутом соломы, нехотя распахнулась перед чужим человеком. Свои не постукивают. В дом вошла высокая сухощавая женщина, пальтецо которой и манера повязывания платка безошибочно выдавали неместную.
— Простите, мамаша, а Нагаевы здесь живут? — начала она, обращаясь к бабке Матрёне, но потом увидела выходящую из-за занавески Пашу.
— Прасковья? Вы? Вы-то мне и нужны, — робко начала она, расстегнув пару пуговиц пальто, шагнула навстречу. Паша оглянулась на мать, на Анютку, выглядывающую с печи, в глазах у которых тоже был вопрос: кто же такая ранняя гостья?
Елисей, собравшийся выйти к скоту, поздоровался с нею и заторопился по своим делам, бросив на ходу Матрёне:
— Но приглашайте человека к столу. Замёрзла, видать. Потом спытаете, по каким делам.
Увлекая Пашу за занавеску, утренняя гостья, взяв её за плечи, посмотрела в глаза и, упав обессилено на пол, к коленям, стала громким шёпотом просить, пытаясь заглянуть прямо в глаза Паше, через мешающий огромный живот:
— Паша… Христа ради, отдайте мне ребёнка. Вы молодая. Вы родите себе ещё!
Паша оторопела, не поняв даже сначала, о чём речь.
— Я не понимаю, о чём вы? Как это — отдать ребёнка? Какого? Моего?
Заглянувшая за занавеску Матрёна, взглянув в глаза Пашке, вспомнила их вчерашнее выражение за столом, и тихонечко стала вытягивать незваную гостью подальше от неё.
— Погодите! — взмолилась гостья. — Погодите, говорю вам! — От её робости и скованности не осталось и следа. Не дожидаясь приглашения, она расстегнула пальто, основательно уселась возле бабки Матрены и торопливо стала говорить уже ей:
— Отдайте мне этого ребёночка. Мы шесть лет прожили с ним до войны. А ребятишек не было. А тут письмо от него, что встретил землячку, Пашу. Винился он передо мной. Ждёт, мол, Паша от него ребёнка. Чтобы, мол, я его не ждала, а судьбу свою устраивала. — Ковыряясь ещё замерзшими с дороги пальцами в сумке, достала злосчастное письмо — помятый треугольничек, протянула его Паше. Паша отпрянула назад.
— У нас с ним всё по-честному было, с детдома ещё, — зачастила женщина. — У нас, кроме друг друга, никогошеньки нет. У вас, — снова обернулась она к Матрёне, — понимаете, и муж, и Паша ваша, и девочка вон какая-то. И родит вам она ещё, замуж выйдет, а у меня никого не будет, — горячечно твердила она старухе, моляще глядя в глаза, не отпуская край передника. — Отдайте! Отдайте мне ребёнка! — уже кричала она. — У меня никого! Никого нет!
Паша молча пятилась и пятилась назад, пока не уперлась ногами в сундук у стены. Глаза наполнялись слезами, и казалось, пришедшая женщина плавала в каких-то туманных озерках. Анютка порывисто обняла Пашу и прижалась всем тельцем.
Вошедший с улицы Елисей, поняв по сбившемуся платку Матрёны и заплаканной Пашке, что дело неладно, шагнул к Матрёне.
— Погоди, девка, никавокать-то. Вернётся с фронту, да и простишь его. Пашку мы, конечно, никому не отдадим, а уж дитё тово чудней! Как ты такое удумать-то смогла? — очнулась, как от дурного сна, Матрёна. — Ни боже мой! — и перекрестилась для верности. — Ишь чо удумала! У меня два сына на фронте сгинули. А ты — «отдайте»! Иди отсюдова! Ишь, вырядилась! — зашлась в крике Матрёна, стала пинать ногами чемоданишко приезжей. А потом, сев на табуретку посреди избы, заплакала:
— Я двух сынов там оставила, Господь нам ребёнка даст… А ты придумала — отдай его тебе. Иди луччи от греха подальше. Вернётся твой…
Гостья, глянув на обитателей избы непонимающе, закричала громко, перекрикивая Матрёну:
— Да умер он! Не вернётся! Умер в госпитале от ран, полгода назад. Разве бы я осмелилась к вам идти? Вы поймите, я хочу, чтобы у меня хоть бы кровиночка его осталась. — Не сдержавшись, разрыдалась.
— Что-о-о? Что ты сказала? — Пашка медленно, как будто сквозь тину болотную, брела к приезжей, пытаясь прочесть по губам, что она говорит. Она перестала слышать, воспринимать её речь, а потом и вовсе стала отталкивать гостью руками, как будто этим можно было оттолкнуть и
