церковью.
Между кучей домов, на второстепенной улице, на небольшом расстоянии одна от другой возвышались две синагоги.
Что было хорошего в городе, так это городской бульвар. Он занимал самое центральное место, почти квадратную площадь, десятин в десять или двенадцать. В нем было много беседок, некоторые решетчатые, закрытые коврами дикого плюща, а прочие с деревянными крышами различной формы. Было много затейливых дорожек, скверов, клумбовых насаждений из флоксов, пионов и других зимующих в грунте цветущих растений, две площадки: с гигантами и гимнастикой военного образца. Много аллей: липовых, белой акации, каштановых, березовых, дубовых, из клена и ясеня, они скрещивались и расходились в разных направлениях. Скверы и некоторые дорожки «опушивали» японская спирея, сирень и жасмин.
По обеим сторонам главного проспекта, около липовых аллей, у самой дороги, тянулись рабатки зимующих в грунте роз: белых, розовых, красных… Бульвар был молодой, но на тучной почве разрастался быстро и забирал, как говорится, большую силу.
Весною и летом здесь все цвело и благоухало на радость и утеху всего города. Все бульварные работы и содержание бульвара в чистоте лежали на обязанности тюремного начальства и производились трудом арестантов уездной тюрьмы. В городе стояло две роты солдат в обширных деревянных казармах, занимавших целый квартал.
По воскресеньям и большим праздникам после обеда на бульваре играла военная музыка и публику пускали на гулянье по билетам. Тогда можно было насмотреться на нашу городскую аристократию, особенно на семейства приезжих помещиков, умело щеголявших благородными манерами и модными костюмами. Для меня, деревенского мальчика, все это было в высшей степени занимательно, потому что в деревенском трудовом быту ничего подобного видеть не приходилось.
Стояли мы на квартире, на северной окраине города, у мещанина Никиты Семашко. Я говорю «мы», потому что нас, учеников, на этой квартире было трое: Я, Федоров и Швец – все крестьяне.
Между товарищами я был младший. Мне шел четырнадцатый год, Федорову – восемнадцатый, а Швецу перевалило за двадцать. Я был в первом классе, а товарищи во втором.
Федоров происходил из государственных крестьян и, кажется, немножко гордился, что его предки не служили помещикам «пригонов». Он был очень аккуратен во всем и чрезвычайно расчетлив. В то время как наши отцы, по деревенской простоте, «валили» хозяйке для нас провизию натурой на совесть, отец Федорова выдавал сыну деньги и сын покупал хлеб в солдатской казарме, а провизию в лавочках, словом, жил с копейки. Федоров имел записную книжку в хорошеньком переплете, в которую старательно записывал своим красивым почерком приходы и расходы, внося каждую копейку, для дачи, как он сам выражался, отцу полного отчета о своем иждивении. Характер он имел деловой, но не общительный, с прорывами иногда чистейшего педантизма. Швец за это прозвал его козлом.
– Почему это, дружище, от тебя козлятиной попахивает? – иногда скажет он Федорову, а сам носом воздух нюхает и зубы скалит…
Если Федоров сердился или пробовал протестовать, Швец добавлял голосом нашего законоучителя благочинного:
– И поставиша козло вошую и реша има: идите от меня, проклятые!
В отместку Федоров называл Швеца краснобаем и пошляком. На том все кончалось.
Швец – среднего роста, могучего сложения. Его любили за страшную силу, не менее за честность и справедливость и за то, что ни в какой беде он не покидал и не выдавал товарищей. Учился он плохо. Сидел по два года в каждом классе. Но это его нисколько не смущало.
– Что ж, – бывало, скажет он, – как-нибудь дотянем ученую лямку… По крайней мере, не будем убивать себя этой наукой. Здоровье всего дороже! Иногда он добавлял:
– Надо больше к жизни присматриваться да приспосабливаться. Это почище будет!
Наша квартира состояла из одной избы. Эта изба соединялась просторными сенями с другой избой, в которой жили хозяева. Двор был обширный. На дворе к улице стоял большой дом, сдаваемый внаем, но жильцов не находилось и он оставался пустым. В дальнем углу, рядом с большим навесом, стояла баня, в которую по субботам старик Семашко водил нас мыться. В этой же бане перед Пасхой он коптил ветчину. Вся городская знать отдавала ему свои окорока для копчения и была в восторге от этой ветчины. Так старик умело коптил ее.
Ворота нашего двора с калиткой выходили на улицу, а еще другая калитка, около хозяйской избы, вела в довольно обширный сад, полузакрывавший двор до улицы. Сад состоял из взрослых яблонь, частью груш, слив и вишен. Было несколько гряд клубники, много смородины, малины и крыжовника.
Старику Семашко было около шестидесяти лет. Среднего роста, слабый и нездоровый на вид, вечно молчаливый и тихого нрава, он являлся в моих глазах безобидным созданием. Лицо его пепельного цвета, в морщинах, всегда тщательно выбритое, с усами, округленное, что-то говорило о давней красоте. Но что было замечательно в этом лице, так это глаза! Когда-то ясно-голубые, теперь полинявшие и затуманившиеся, они выражали глубоко затаенную грусть с примесью непонятного уныния и с оттенками тихой скорби и печали… И сквозь этот наплыв внутреннего страдания светились доброта и кротость…
Семашко служил сторожем в казначействе. Являясь домой со службы после четырех часов дня и «на скорую перехвативши», то есть пообедав, он ни минуты не сидел сложа руки: шел в сад и что-либо работал – чистил деревья, рыхлил землю, таскал лукошком навоз, выравнивал ягодные кусты и т. д. А по зиме – рубил дрова и что-либо мастерил во дворе или сараях, вбивал какие-то колья, вколачивал в доски и тесины гвозди, стучал то в одном, то в другом месте до сумерек, как дятел.
Вечером, после ужина, он брал бритву с принадлежностями, разводил в чашке мыло и принимался, как он сам говорил, «наводить свою образину на грядущий день».
Старика мы любили и уважали. Он это знал и нередко вступал с нами в разговоры. От него мы узнали, что он еще молодым хлопцем принимал участие в Севастопольской обороне в качестве ратника ополчения.
И не раз мы удостаивались слышать его повествования о том, как англичанка на его глазах по воде, по морю к Севастополю подступала и какой большой беды наделала она там, «во граде Севастополе».
Мадам Семашко, как ее величали в городе, имела, по ее словам, полных 32 года. Среднего роста, недурного сложения, прилично раздобревшая, с двойным подбородком и с пучками волос на этом подбородке, со смуглым, как у цыганки, полным лицом, с серыми, как у кошки, навыкате глазами, она производила неприятное отталкивающее впечатление.
Кроме того, она отличалась высокомерием, любила повелевать, мало считалась с чужим мнением,
