Ожича, перебежавшего к польским легионам, а во время первой блокады приставшего опять к отрядам, не расстрелял. Ожич, впоследствии, из отряда бежал… 26–27 сентября 1943 г. уполномоченный тов. Бурко и я требования от Макея санкции на арест партизана Липницкого, который прийдя в отряд добровольно перебежал к полякам, в период первой блокады попал в плен к немца после блокады вернулся в отряд, и у меня нет сомнений, что Липницкий является если не немецким, то польским шпионом. Макеев не дал согласия на расстрел двух немецких солдат, с их слов поляков. Взял их с собой на операцию 24.09.1943 года и по дороге в Койдановский район эти солдаты убежали и унесли винтовки, боеприпасы и тол, который им было поручено нести»[756].
Вместе с тем, порой имели место факты обвинения в агентурной деятельности и расстрела людей без достаточной доказательной базы. Не всегда оценка действий коллаборационистов была объективной, следствие проводилось недостаточно тщательно и всесторонне, обвинения в шпионаже или измене Родине строились на основе субъективного мнения нескольких свидетелей, не подтверждались, порой, ни одним фактом[757].
В условиях мирного времени трудно судить о мотивах, побудивших людей к тем или иным действиям в военных условиях. Страх за свою жизнь либо жизни близких людей толкал на поступки, которые по законам военного времени жестоко карались[758].
Так, Головатенко К. Н. в 1942 году, находясь в рядах Красной армии, сдался в плен немцам, где «по предложению немецкого командования вступил добровольно в так называемый Мозырский казачий отряд. Будучи в этом отряде, принимал участие в операциях против партизан в Житковичском районе». Затем, по предложению подполковника Пешкова, находившегося в том же добровольческом отряде, Головатенко 29 декабря 1942 г. перешел в партизанский отряд, где провел больше года и, вероятно, неплохо себя проявил, так как никаких нареканий не имел. Далее в постановлении о признании его виновным в измене Родине указывается, что «11 марта 1944 г. во время окружения немцами отрядов 125-й бригады в д. Сосновка Головатенко вместо того, чтобы вместе с бойцами своего отряда принять участие в выходе из окружения, бросил винтовку и добровольно сдался немцам в плен, где дал сведения, интересующие немцев о партизанах». 28 марта ему удалось вновь вернуться в партизанский отряд, а 4 апреля «за измену дважды Родине» он был приговорен к расстрелу[759]. При принятии такого решения не было принято во внимание то, что Головатенко не признал вины, объясняя свое поведение растерянностью[760]. Также не была учтена его длительная служба в партизанском отряде[761].
Таким образом, можно констатировать, что сотрудничество с врагом каралось самым жестоким образом. Однако не всегда оценка деятельности коллаборационистов была объективной, под репрессии попадали люди, порой случайные или имевшие косвенное отношение к сложившейся ситуации[762].
Автор согласен с мнением исследователя М. Бартушко, который задается вопросом, не была ли часть диверсантов только названа таковыми, а в действительности не находилась на службе у немцев. Он утверждает, что в условиях партизанской жизни вряд ли можно было рассчитывать на скрупулезное расследование, и девиантное поведение человека могло легко попасть под определение диверсионной деятельности и принести ему гибель[763]. Также М. Бартушко указывает на «легкость, с которой выносились решения о смертном наказании» как коллаборационистов, так и партизан за нарушения дисциплины[764].
Такую же точку зрения высказывает Н. В. Кузнецов, отмечая, что порой чекисты действовали скоропалительно, без особого разбирательства, «по своему разумению расправлялись с людьми, не имевшими возможности доказать свою невиновность»[765].
А. В. Шарков, касаясь проблемы партизанского правосудия на оккупированной территории Белоруссии в годы Великой Отечественной войны, также указывает: «В это время партизанские формирования и спецгруппы НКВД выступали в роли чрезвычайных карательных органов, опираясь в своих решениях на целесообразность мер во имя защиты Отечества. Конечно, говорить в каком-либо судебном разбирательстве в этих случаях не приходится. Скорой и жестокой расправе подлежали все без исключения лица, вызывавшие малейшее подозрение или недоверий, а также те, на кого доносило местное население»[766].
Показательно в этом отношении дело «по обвинению гражданки А. Грушевской за измену Родине». Ее муж И. Грушевский с приходом немцев в 1941 году «выступал против советской власти, радовался приходу немцев, отдал им свою корову и работал в пользу немецкой власти». Будучи противником партизанского движения, неоднократно заявлял, что партизаны воевать не могут, а только обижают население. Открыто призывал односельчан «бить коммунистов», из-за которых, по его мнению, «жить нельзя было». При отступлении немцев Грушевский уехал вместе с ними, оставив жену, которая была обвинена в том, что она осталась «с целью шпионажа». В ходе следствия множество свидетелей высказали мнение, о том, что Грушевская имеет связь со своим мужем, является подозрительной, «всю работу, которую проделывал муж, знала», «может продать всю деревню и крестьяне могут пострадать», в связи с чем «ее нужно проверить как ненадежную». Женщина была обвинена в шпионаже, «грабеже населения», а также в том, что не сообщила партизанам о деятельности мужа и вместе с ним «встречала немцев с самогоном». Она признала себя виновной в том, что «по недопониманию» взяла у одной соседки платья, а у другой – рассаду помидор. Также признала себя виновной «в укрывательстве мужа», объяснив свое поведение боязнью, что мужа расстреляют, однако категорически отвергла обвинения в шпионаже, отказавшись отвечать за действия своего мужа. На основании предъявленных ей обвинений А. Грушевская была приговорена к высшей мере наказания – расстрелу[767].
С учетом обстоятельств дела, необходимо отметить, что такое наказание представляется чрезмерным. Фактически эта женщина была виновна только в том, что взяла у двух соседок их вещи. Обвинение в шпионаже построено на предположениях односельчан, не подтверждено ни одним фактом и не доказано. Что же касается «укрывательства мужа», то, объективно рассуждая, наверное, трудно найти женщину, которая поступила бы иначе на ее месте. Кроме того, о деятельности Грушевского знала вся деревня, но, почему-то никто не попал под обвинение в его «укрывательстве»[768].
Вместе с тем, такие эпизоды скорее исключение и, вероятно, объяснимы условиями военного времени, когда ценность человеческой жизни становится крайне низкой, а ошибка в оценке информации порой обходится очень дорого. Представляется, что причина этого не в системных упущениях при организации контрразведки, а в ошибках конкретных людей, в их субъективности или непрофессионализме. Архивные материалы свидетельствуют о том, что в большинстве случаев проводилось расследование каждого такого происшествия, опрашивалось большое количество свидетелей, делались аргументированные выводы, а виновные сурово карались[769].
Так, самым тщательным образом было проведено расследование в отношении И. А. Бабетского, который, работая лесником, сотрудничал с Плещеницкой полицией,
