им телеги, ни грифонцы не затеяли этот поход ради него — все просто так
совпало, к немалому, должно быть, удивлению обеих сторон.
Сказал ли он им в конце концов то, что они хотели от него услышать?
Похоже, что нет, иначе ему позволили бы умереть раньше. Но объяснялось
ли это невероятной стойкостью йорлингистского лазутчика? Я очень
сомневаюсь, что кто-либо может выдержать подобные пытки. Когда отрубание
конечностей используют как метод допроса, их не отсекают сразу целиком -
их режут по частям. С прижиганием на каждой стадии, естественно…
Скорее всего, подумал я, бедняга просто попал в худшую из возможных
тупиковых ситуаций — допрашиваемого, который на самом деле не знает
того, о чем его спрашивают. Дознаватели, разумеется, не верят и
удваивают усилия, а у него нет никакого способа доказать им это — ведь
это то самое "доказательство отсутствия", о некорректности которого я
говорил Эвелине…
Обдумывая все это, я в то же время, признаюсь, не без интереса
наблюдал за тем, во что превратилось его лицо. Все-таки не каждому
анатому удается увидеть вживую работу лицевой мускулатуры (хотя бы той
ее части, что сохранилась после ножа палача). Нет, безусловно, сам бы я
не стал проделывать такого с живым человеком даже ради науки. Но раз уж
это все равно произошло — возможностью следовало воспользоваться. К тому
же я был почти уверен, что после всего пережитого рассудок и сознание
покинули его.
Однако испещренные кровавыми прожилками шары глаз сосредоточились
на мне, и обнаженные челюсти раздвинулись. Но вместо слов раздался лишь
новый стон. Причиной было не отсутствие губ — без них еще можно
достаточно внятно говорить. Причина стала ясна мгновением позже, когда
следом за стоном изо рта выплеснулась темная густая кровь. У него был
отрезан язык! Вот это уже выглядело странным для допроса. Очевидно, это
был последний жест отчаяния палачей: "не хочешь говорить нам — не
скажешь больше никому!" Информация, которой они так и не добились,
должно быть, и впрямь была важной…
Но едва ли он теперь пытался сообщить эту информацию нам — тем
более, понимая, что сделать это не удастся. Человек в таком состоянии
может просить лишь об одном, и это понятно без слов…
— Дольф! — воскликнула и Эвьет. — Добей же его наконец, чего ты
ждешь?!
Я кивнул, доставая нож — не тот, которым резал пищу, а тот, который
использовал при операциях.
— Смотри, — обернулся я к моей ученице. — Если хочешь быстро
избавить человека от страданий, удар наносится вот сюда, между ребрами и
краем грудины. Большинство людей считают, что сердце сильно смещено
влево, но на самом деле оно ближе к центру. Нож должен быть, по
возможности, с узким лезвием, чтобы легко проходить между ребрами, да и
проткнуть грудную мышцу им проще, — и с этими словами я, придержав
подвешенное тело левой рукой, правой резким и сильным движением вонзил
нож.
Туловище коротко вздрогнуло лишь один раз. На всякий случай я еще
проверил пульс на шее. Все было кончено.
И в тот же миг, выдергивая нож, я услышал испуганный крик Эвелины:
"Дольф!"
Я резко обернулся. Со стороны церкви к нам молча бежали пятеро -
четыре мужика лет по сорок и совсем молодой парень. Это были не солдаты.
Все они были заросшие, в грязной одежде — не иначе как отсиживались в
каком-нибудь подвале и вылезли наружу через не замеченный нами ход. Трое
были вооружены ножами, один держал занесенный топор, а парень размахивал
на бегу вырезанной из полена дубиной. И выражение их свирепых физиономий
было самое недвусмысленное.
— Стойте! — крикнул я. — Вы не так поняли! Я врач, я оказал ему
последнюю помощь!
— Мы не грифонцы, мы свои! — кричала и Эвьет.
Однако непохоже было, чтобы наши слова произвели на них
впечатление. Я заметил по крайней мере у двух из них пятна крови на
одежде, но двигались они слишком проворно для раненых.
— Остановитесь и опустите оружие! — крикнул я уже более грозным
тоном.
Первый из бегущих оказался возле Верного и грубо ухватил его за
повод. Конь возмущенно заржал, мотая головой.
— Не трожь моего коня! — рявкнул я, поспешно пихая окровавленный
нож в котомку и хватаясь за меч. — Всем стоять!!!
Нас разделяли уже считанные ярды, и, поскольку даже при виде
вылетевшего из ножен меча они не проявили готовности остановиться, я без
паузы выкрикнул:
— Эвьет, стреляй!
Но она не выстрелила! Ведь это явно были компленцы, а значит, для
нее — "свои". Она лишь отбежала назад, продолжая их увещевать.
Это была роковая ошибка. Ей следовало, по крайней мере, отскочить
ко мне — с толстым стволом дерева за спиной я занимал очень неплохую
оборонительную позицию. Но она предпочла сохранить дистанцию с
противником. Вообще-то с точки зрения стрелка-одиночки это была
правильная тактика, но теперь она была не одна. А главное — она все еще
не понимала, что всякий, бегущий на тебя с топором, является врагом по
определению, независимо от подданства и политических симпатий.
Мой меч со свистом рассек воздух слева направо, вынудив четверых
нападающих — пятый все еще пытался обуздать Верного — все-таки
остановиться. Сколь бы недалеким ни был их ум, а тот факт, что мое
оружие длиннее, чем у любого из них, включая парня с дубиной, был
понятен и им. Стало быть, не имея возможности зайти со спины, они
практически не имели шансов достать меня, а вот наоборот — очень даже.
Вероятно, будь я один, этими неприязненными взглядами на мой меч, с
последующим негероическим отступлением, все бы и кончилось. Мне не
пришлось бы даже применять иное средство. Но теперь… теперь они сочли,
что имеют дело с командой, в которой есть слабое звено. В то время, как
трое — с дубиной, ножом и топором — пританцовывали вокруг меня,
четвертый рванулся за Эвьет.
Она со своим арбалетом, конечно, показала бы ему, кто тут слабое
звено. Но она все еще надеялась решить дело миром! И потому, сердито
крикнув: "Да выслушайте же меня!", лишь попыталась увернуться, стремясь
уйти от преследователя и в то же время не слишком удаляться от меня.
Увы, не слишком удачно. Взрослый мужчина в хорошей физической форме
способен двигаться быстрее двенадцатилетней девочки. Ему удалось
схватить ее за руку, державшую арбалет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
