Но, чем дальше мы углублялись в город, тем меньше попадалось даже и
столь плохо экипированных бойцов. Прикончив последних защитников,
грифонские солдаты занялись мирными горожанами. В этой части города
трупов на улицах было уже не так много, но на самом деле главная бойня
развернулась именно здесь — просто большинство жителей встретили смерть
в своих домах, стоявших ныне с выбитыми дверями и выломанными оконными
решетками. На мостовой тут и там валялось какое-то тряпье — разорванная
одежда, истоптанные окровавленными сапогами простыни, одеяла и прочие
ошметки домашнего скарба. В некоторых местах улицы, словно снегом, были
засыпаны пухом из вспоротых перин и подушек; кое-где этот пух, слипшийся
и побуревший, покрывал кровавые лужи, словно струпья — рану. Очевидно, к
тому времени, как войско достигло этих мест, командирам уже было ясно,
что с вооруженным сопротивлением покончено, и они больше не гнали солдат
в прежнем темпе, предоставив им возможность пограбить и поразвлечься.
Стали попадаться раздетые донага трупы обоего пола. Посередине улицы
валялась, ослепительно горя на солнце, надраенная жестяная вывеска
булочника; на штыре, где она крепилась прежде, висел сам булочник — без
штанов и башмаков, но в своем белом колпаке.
— Эй! — крикнул я, приостанавливая коня. — Есть кто-нибудь живой?!
Мы не враги! Я врач, я могу оказать вам помощь!
Мне откликнулось лишь эхо, испуганно шарахнувшись от каменных стен.
Подождав пару минут, мы поехали дальше. Внезапно у меня над головой
скрипнула ставня и раздался какой-то плачущий звук. Я вскинул голову и
тут же понял, что это просто кошка, высунувшаяся в окно третьего этажа.
Кошка была породистая, с длинной белой шерстью, но сейчас белая мордочка
животного была вся перепачкана красным. Похоже, голод в ближайшее время
ей не грозил.
По мостовой потянулся сплошной кровавый след, приведший в конце
концов к лежавшему вверх спиной трупу женщины в изодранных ошметках
платья. Ее возраст было трудно определить — лицо и голова превратились в
сплошное месиво. Грудь и живот, судя по ширине кровавой полосы, были не
в лучшем состоянии. Ее лодыжки были связаны длинной веревкой, обрезанной
и брошенной тут же — очевидно, несчастную тащили за ноги волоком за
быстро скачущим конем, пока она не разбила себе голову о камни.
Мы выехали на рыночную площадь и поехали между торговыми рядами. Ни
церкви, ни ратуши здесь не было, так что это была не та площадь, где нам
следовало свернуть. На деревянном прилавке слева, словно жуткие тыквы,
были выложены в ряд отрубленные головы, в том числе несколько детских.
Кто-то из грифонцев, демонстрируя свое незаурядное чувство юмора, а
заодно и грамотность, даже написал у них на лбах цифры, обозначающие
цену, как нередко делают городские продавцы тыкв. Сразу же за торговыми
рядами возвышалась виселица — ее воздвигли не захватчики, это было
место, где компленцы сами устраивали казни. Меня всегда удивляла манера
людей устанавливать виселицы и эшафоты прямо на рыночной площади -
понятно, что в таком случае у казни будет больше зрителей, а посетители
рынка совместят, так сказать, приятное с полезным, но идею торговать
едой в нескольких ярдах от трупа вряд ли можно назвать здоровой. Сейчас
на виселице вниз головой висел очень толстый человек, подвешенный за
левую ногу. На нем был дорогой костюм из черно-синего бархата (хотя
драгоценные пуговицы и кружева, конечно, срезали), белые чулки, а на
затянутой петлей ноге даже уцелела туфля с позолоченной пряжкой. Видимо,
это был кто-то из городской верхушки, возможно, сам бургомистр. Странно
было видеть его гигантский живот (в котором, наверное, мог бы
поместиться в позе эмбриона взрослый мужчина) свисающим практически на
лицо. Лицо и вся лысая, в толстых складках, голова были почти
коричневыми от прилившей крови. Скорее всего, он мучился недолго -
давление огромного количества крови, циркулировавшей в такой громадной
туше, должно было быстро разорвать сосуды мозга. Вокруг виселицы
валялось в крови несколько обезглавленных тел.
Здесь же было воздвигнуто круглое каменное возвышение, с которого
оглашались приговоры, указы и другие важные объявления. Обычно такие
места оборудуют там, где глашатая слышно лучше всего, так что, подъехав
поближе, я повторил свой призыв, но он вновь остался безответным. Мы
покинули площадь, углубившись в следующую улицу.
Слева и справа потянулись лавки. Здесь, разумеется, убийцы тоже
дали волю своей фантазии. Прилавок шляпника издали выглядел нетронутым,
даже с выставленным на продажу товаром — вот только, если подъехать
ближе, становилось ясно, что вместо деревянных болванок шляпы надеты на
отрезанные головы, насаженные на шесты. Над лавкой сапожника вместо
жестяной ноги в башмаке висела настоящая, отрубленная чуть выше колена.
Самое жуткое зрелище являла собой лавка мясника. На крюке для туш висел
торс взрослого мужчины со вскрытой брюшной полостью, откуда свисали
красные лохмотья и сероватый кусок сальника, весь в жировых наростах,
похожих на большие желтые сопли. Скорее всего, это были останки самого
хозяина. В качестве окороков на прилавок были выложены три человеческих
бедра, судя по всему, женские (я невольно поймал себя на мысли, что ищу
взглядом четвертое). Там, где у мясника были развешаны колбасы, теперь
свисали склизкие сизые петли кишок, облепленные мухами. В глубоких
блюдах для студня расплылись лужами жира две отрезанных женских груди -
причем, похоже, принадлежавшие разным женщинам.
— Дольф, ты когда-нибудь уже такое видел? — слабым голосом спросила
Эвьет.
— Видел нечто похожее, но в меньших масштабах. Эта война никогда не
была торжеством милосердия, но в ранние годы жестокости было все же
поменьше. Однако, чем дольше люди воюют, тем больше растет остервенение.
И дальше будет только хуже.
— Прости… меня, кажется, сейчас вырвет.
— Приподними голову, открой рот и глубоко дыши. И не думай обо всем
этом, как о людях. Ты ведь разделывала животных, и ничего.
— Да, я сама себе говорю… но — этот запах…
— Дыши ртом, — повторил я. — Черт, я не знал, что тут все настолько
плохо. Ну ничего, мы уже добрались до центра. Скоро выберемся отсюда.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
