не так скукожишься…
Даша встала, повинуясь окрику охранника, и сделала два шага к двери. Тут мы едва не столкнулись, и я успела шепнуть ей, что все будет хорошо, скоро ее мытарства закончатся. Она никак не показала, что услышала, и это хорошо.
Выйдя на улицу, я позвонила Кире Яковлевне:
— Как вы себя чувствуете?
— Прекрасно! — с жаром заговорила она. — Я себя чувствую просто замечательно, и знаешь почему?
— У вас кардиограмма хорошая? — осведомилась я. — И вообще все анализы в норме?
— Какие анализы! — отмахнулась она. — При чем тут анализы? Дело совсем не в этом! Понимаешь, мне позвонили с работы, очень просят выйти, а еще… сегодня в здании музея снимают контур защиты, так что мне обязательно нужно быть там, я чувствую, назревают события! Так что я уже и врачу лечащему сказала, что выписываюсь, он, конечно, был против, но…
— Сидеть! — заорала я, потому что иначе было никак не вклиниться в ее восторженный монолог. — Сидеть, точнее, лежать! Лежать в больнице и не рыпаться! Лежать в палате и даже в коридор не выходить, благо у вас санузел прямо там! Кира Яковлевна, я не шучу. Операция вступает в решающую фазу, так что у вас должно быть стопроцентное алиби! Вы же не хотите угодить в тюрьму?
— Но я же должна помочь найти чашу… — заныла она. — Это так важно для меня…
— Вот это как раз к вам относится! Скажите, а какие у вас отношения с этим гениальным экспертом… как его… Ферапонтовым?
— Какие отношения? Хорошие… мы с ним когда-то давно в Академии художеств учились…
— Ага. А у него, я так понимаю, с владельцем чаши полный контакт, раз он ее экспертизу проводил?
— Да, конечно, его все уважают, он большой авторитет, к его мнению прислушиваются…
— Очень хорошо. Тогда сделаем вот что…
И я вполголоса продиктовала шустрой старушенции все, что она должна сказать Ферапонтову.
После чего поехала на Сенную площадь к Митьке, чтобы вытащить его из когтей Михаила.
На следующую ночь Герострат подкрался к холму, на котором возвышался храм Артемиды, и притаился в кустах тамариска у его подножия.
Он дождался, когда мимо прошли храмовые стражники, и вскарабкался на холм.
В это время из-за облаков вышла луна и озарила своим бледным светом прекрасный храм.
При виде этого совершенного здания сердце Герострата забилось чаще.
Однако нельзя было мешкать — стражники вновь приближались.
Герострат спрятался за одной из колонн и снова переждал проход храмовой стражи.
Как только их шаги затихли за поворотом, он скользнул к боковому входу в храм.
Обычно этот вход был заперт, но тот, кто называл себя Филиппом из Микен, обещал, что этой ночью вход будет открыт.
Он не обманул: с негромким скрипом боковая дверь открылась, и Герострат оказался в храме.
Снова он увидел величественную и грозную богиню.
Артемида многогрудая возвышалась над пустым пространством храма, возвышалась над Геростратом, который почувствовал себя маленьким и жалким.
Руки его дрожали, ноги подкашивались.
— Прости меня, богиня… — проговорил он дрожащим голосом и поднял взгляд на Артемиду.
Лик ее был грозен.
Казалось, она возмущена и разгневана тем, что какой-то жалкий смертный посмел нарушить ее ночной покой.
И тут что-то случилось в душе Герострата.
Только что он готов был бежать из храма — но теперь был полон решимости довести задуманное до конца.
Он вспомнил инструкцию Филиппа, обошел постамент, на котором возвышалась статуя Артемиды.
Богиня смотрела на него сурово, словно хотела сойти с постамента и остановить его. Но это было не в ее силах.
Как велел Филипп, Герострат запалил приготовленный заранее смолистый факел от храмового светильника и при свете этого факела осмотрел постамент.
Как и говорил Филипп, в задней стенке постамента была неприметная маленькая дверца, закрытая на простую защелку.
Герострат отодвинул защелку, открыл дверцу.
Филипп не обманул: из-за дверцы показалась огромная змея. С угрожающим шипением она поднялась на хвосте, раздула свой капюшон и метнулась вперед, на того, кто посмел нарушить ее покой и покуситься на сокровище Артемиды.
Но Герострат выставил перед собой пылающий факел.
Змея обожглась и отползла.
Герострат ткнул факелом в ее логово, в темноту за дверцей.
Змея снова попыталась атаковать его, открыв пасть с выставленными вперед ядовитыми зубами, — и снова ткнулась треугольной головой в пламя.
Резко и неприятно запахло горелым мясом.
Герострат отбивал факелом атаки кобры — и с каждым разом змея становилась все более вялой. Наконец она едва могла шевелиться — и тогда Герострат отсек ее голову кинжалом и, отбросив мертвую змею в сторону, запустил руку в тайник.
Он молился всем богам, чтобы в тайнике не было еще одного смертоносного сторожа, — и молитва его была услышана.
В тайнике не было ни другой змеи, ни скорпиона.
Зато там была чаша.
Большая чаша из удивительного серебристого металла, более тяжелого и более красивого, чем золото.
Чаша была прекрасна — и в то же время от нее веяло невыразимой древностью. Герострат вспомнил, что Филипп говорил о временах, когда на земле властвовали еще не боги, а титаны и боги еще только боролись за власть.
Неужели эта чаша создана в те незапамятные времена?
По ободку этой чаши вилась надпись на незнакомом Герострату языке. Может быть, это язык, на котором говорили между собой древние владыки мира, титаны?
Герострат поднял чашу перед собой, залюбовался ею.
Чаша была прекрасна.
Она была совершенна — как сам храм Артемиды, в котором она хранилась.
Герострат вспомнил, что сказал Филипп об этой чаше.
Любой напиток, налитый в нее, приобретает удивительные свойства. Будь то вино или простая вода — человек, который выпьет его в полнолуние, обретает бессмертие.
— Но если это так просто, — спросил тогда Герострат, — если это так просто, почему жрецы, хранители храма Артемиды, до сих пор не стали бессмертными?
— Это далеко не так просто, как кажется. Выпив из этой чаши эликсир, человек не только обретает бессмертие. Он навлекает на себя гнев богов, в первую очередь — гнев матери Артемиды.
Гнев Артемиды страшен, поэтому жрецы, которые служат ей, дали обет никогда не пить эликсир бессмертия и сделать все, чтобы никто другой не посмел выпить его.
— Гнев Артемиды… — пробормотал Герострат, и покосился на мраморную статую. Лицо богини и правда было искажено гневом.
— Я не боюсь тебя! — прошептал святотатец.
И тут же его голову словно обхватил обруч боли.
Ему показалось, что богиня наклоняется, тянет к нему свои руки…
Герострат выставил перед собой пылающий факел, чтобы отбиться им от богини, как прежде он отбивался от ядовитой змеи,
