будет благословение наше на вас по конец дней ваших и в будущей жизни”.
Из воспоминаний Михаила Муравьёва-Апостола: “26 августа 1812 г. ещё было темно, когда неприятельские ядра стали долетать до нас. Так началось Бородинское сражение. Гвардия стояла в резерве, но под сильными пушечными выстрелами. Правее 1-го батальона Семёновского полка находился 2-й батальон. Пётр Алексеевич Оленин, как адъютант 2-го батальона, был перед ним верхом. В 7 час. утра ядро пролетело близ его головы; он упал с лошади, и его сочли убитым. Князь Сергей Петрович Трубецкой, ходивший к раненым на перевязку, успокоил старшего Оленина тем, что брат его только контужен и останется жив. Оленин был вне себя от радости. Офицеры собрались перед батальоном в кружок, чтобы порасспросить о контуженом. В это время неприятельский огонь усилился, и ядра начали нас бить <…>. Николай Алексеевич Оленин стал у своего взвода, а граф Татищев перед ним у своего, лицом к Оленину. Оба они радовались только что сообщенному счастливому известию; в эту самую минуту ядро пробило спину графа Татищева и грудь Оленина, а унтер-офицеру оторвало ногу”.
Где противник, куда и зачем он движется, в каком количестве? Где собственные армии и разместились ли они так, чтобы начать дело? Каковы потери? Где провиант и когда ждать его? Боеприпасы? Пока доставляют депеши, ситуация меняется, таковы условия современной войны. В ночь после Бородина Кутузов докладывает Александру, что сражение “…кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли”. Это означает, что формально победа одержана русскими. Именно так понимает слова Кутузова император, когда получает донесение. В то время как армия отступила к Москве – император воодушевлён “победой”. Он присваивает Кутузову звание фельдмаршала и жалует 100 тысячами рублей. План наступления готов и выслан Кутузову, однако уже через несколько часов в Петербург доставлен новый рапорт. Он в корне меняет ситуацию. Ночью после сражения и утром Кутузову докладывают о потерях. Они чудовищны с обеих сторон. Однако Наполеон не ввёл в дело гвардию и находится, таким образом, в численном и качественном преимуществе, к тому же есть угроза русским коммуникациям с фланга. И хотя многие генералы рвутся удерживать позиции, Кутузов отдаёт приказ об отступлении. Ещё день сражения – и от русской армии ничего не останется, считает он. Эта победа будет пирровой. Продолжение кровопролития бессмысленно (что и следует из второго рапорта императору). Оно будет бессмысленно и у стен Москвы, однако Кутузов не готов объявить об этом сейчас. Можно только догадываться, что творится в душе Александра в те сутки, когда в одно время он успевает отпраздновать победу – и признать поражение. Но не снимать же с Кутузова новое звание?
Москву надо оставлять, но никто не хочет разделять ответственность за столь непопулярное решение. Генерал Беннигсен даже выбирает участок, на котором армия могла бы встретить Наполеона. Однако Барклай против оборонительной позиции. Он считает, что она проигрышная. Но и наступать армия Кутузова не в состоянии. Наступление – всегда сложные манёвры, а русская армия не сильна в манёврах, и особенно теперь, когда на Бородинском поле сложила голову огромная часть командного состава. Многие генералы согласны с Барклаем (Ермолов, Толь) – но вслух не поддерживают. Бесстрашные на поле боя, они трусят перед лицом других генералов.
Москву решено оставить, но почему никто не оповещает об этом жителей столицы? Почему Кутузов сообщает генерал-губернатору Ростопчину, что главный бой впереди? И безумный Федька (как его называли) в своих афишах страстно призывает москвичей защитить национальные святыни? “Во всяком случае, – вспоминает Вяземский, – ни тот, ни другой не обманывали народ умышленно, а разве обманывали они сами себя”. Сколько жизней стоили колебания фельдмаршала Кутузова? Говорят, покидая Москву без боя, он спасал армию и жизнь простых солдат. Но жизни тысяч москвичей? Но десятки тысяч брошенных раненых, которые сгорели в огне московского пожара? Но сам город?
Вяземский о Кутузове после оставления армией Москвы: “Имя его для меня ужаснее имени врага нашего”.
Распоряжением Ростопчина накануне входа наполеоновской армии в Москву из города вывезены все средства пожаротушения.
Рука сама пишет – Растопчин. Растопить, сжечь.
Карамзин, живший тогда у Ростопчина, называет своего хозяина калифом на час. По воспоминаниям Вяземского, он уверен, что Москву сдадут без боя. С самого начала войны историк настроен пессимистически. Эту войну не следовало начинать вовсе, считает он. Россия к ней была не готова, слишком явный перевес Франции. Мы обречены на проигрыш. Рационально рассуждая, так оно и должно было быть – и в 1812-м, и в 1941-м; но русская жизнь и тогда, и всегда во многом зависит от случая; её бардак и несогласованность, её непрямолинейность и незаконность – часто оставляют большой зазор для непредвиденных ситуаций, и кампания 1812 года тому лучшее подтверждение; сколько раз за лето и осень именно кривая вывозила русских из безнадёжных, казалось бы, ситуаций. Удивительно, что человек, посвятивший себя русской истории, не учитывал фактора случая (“инкогнито Провидения”, по словам Блудова). Как реализует себя Провидение? Бог помогает правым, гласит поговорка. В том, что в войне 1812 года правда была на стороне русских – русские не сомневались. Крупные геополитические потрясения часто приводят человека к переосмыслению судьбы – и всеобщей, и собственной. Батюшков будет одним из таких людей.
Из воспоминаний де Сегюра: “Тысячами различных цветов блистал огромный город. При сём зрелище войсками овладела радость; они остановились и закричали: Москва! Москва! Затем всякий усиливал шаг, все смешались в беспорядке, били рука об руку, с восторгом повторяя: Москва! Москва! Так кричат моряки: земля! земля! после долгого и мучительного плавания. При виде этого позлащённого города, этого сияющего узла, связывающего Европу и Азию, этого величественного средоточия, где встречались роскошь, нравы и искусства двух лучших частей света, мы остановились в гордом созерцании. Настал наконец день славы; в наших воспоминаниях он должен был сделаться блестящим, лучшим днём всей жизни. Мы чувствовали, что в это время удивлённые взоры всего света обращены на наши действия и каждое малейшее наше движение будет иметь значение в истории… Можно ли купить слишком дорогою ценою счастие во всю жизнь повторять: и я был в войсках, вступивших в Москву?”
Любезный батюшка! Вы, конечно, изволите беспокоиться обо мне во время моего путешествия в Москву, из которой я благополучно приехал в Нижний Новогород, где с нетерпением ожидаю писем ваших. Отсюда я отправляюсь или в деревню, или в Петербург, немедля по получении денег, ибо здесь делать нечего. Город мал и весь наводнён Москвою. Печальные времена!
