“Своей стойкости, которую она продемонстрировала в ходе всего отступления, она обязана национальному характеру, природным инстинктам её солдат и прекрасной постановке дисциплины”. Отступление русских, по словам Жомини, “несомненно, заслуживало похвалы не только из-за таланта генералов, направлявших его на первых порах, но также за выдающуюся стойкость и военную выправку войск, его осуществлявших”.
Отход армии обеспечивался арьергардом. Одним из выдающихся арьергардных генералов в кампании 1812 года был командир Пётр Коновницын. Именно его части, сдерживая, а иногда и громя авангард Мюрата, давали русской армии возможность безопасного отступления. Это был своего рода поединок двух генералов. Они и внешне ничем не походили друг на друга. “Для совершенной противоположности щегольскому наряду Мюрата, – вспоминал русский офицер, – <Коновницын> разъезжал за оврагом, перед рядами русских, на скромной лошади скромный военачальник. На нём была простая серая шинель, довольно истёртая, небрежно подпоясанная шарфом, а из-под форменной шляпы виднелся спальный колпак. Его лицо спокойное и лета, давно переступившие за черту средних, показали человека холодного. Но под этою мнимою холодностию таилось много жизни и теплоты. Много было храбрости под истёртой серою шинелью и ума, ума здравого, дельного, распорядительного – под запыленным спальным колпаком”. В разговоре о войне 1812 года нельзя забывать, что победа в кампании лежала на плечах целой плеяды таких командиров, как Коновницын.
С тех пор, как Барклай и Багратион соединились под Смоленском, единой армии требовался единый главнокомандующий. Буквально за несколько дней до Бородинского сражения в армию приезжает Кутузов. Александр не слишком высокого мнения о его военных способностях – тем более, что Кутузову под семьдесят и он с трудом держится на лошади. Однако ввиду Москвы, к которой отступила армия, накануне генерального сражения – армии требуется символическая фигура. “Генерал отступления”, да ещё немец – Барклай на подобную роль не годился. Среди русских военачальников лишь ученик Суворова был достоин возглавить армию в критической ситуации. “Приехал Кутузов бить французов”, – летит по войскам поговорка.
Сколько бы ни ополчался в старости на Толстого Вяземский, сам он в день Бородинской битвы более всего напоминал Пьера Безухова. Утро сражения началось для Петра Андреевича с того, что из Москвы не подоспела его верховая лошадь. От растерянности и досады, что все уехали на передовую, а он остался, и что теперь он, неудачник и выскочка из ополченцев, будет объектом насмешек и подозрений, князь решил, что застрелится. Вяземского спас другой адъютант Милорадовича, который “случайно подъехал и, видя моё отчаяние, предложил мне свою запасную лошадь”. “Я так был неопытен в военном деле и такой мирный Московский барич, – вспоминал он, – что свист первой пули, пролетевшей надо мной, принял я за свист хлыстика”. Казацкая форма Вяземского была неизвестна в армии. Один раз в неразберихе его кивер с медвежьим султаном приняли за французский и чуть было не прибили молодого человека. Кто-то предложил ему фуражку; когда под князем была подстрелена лошадь, он снова отстал от Милорадовича. Ему ещё раз дали чью-то запасную, подбили и ту. Вяземский чувствует себя обстрелянным и едва не жалеет, что пуля не в него попала. Не только по близорукости, но и вообще от ужаса и неразберихи сражения – Пётр Андреевич мало понимает, что происходит. Московский барич “как в тёмном, или, пожалуй, воспламенённом лесу”. Когда генералу Бахметеву, чью дивизию ввёл в дело Милорадович, дробит ядром ногу, Вяземский с несколькими рядовыми относит раненого “подале от огня”. На этом бородинское дело Петра Андреевича счастливо заканчивается. За спасение Бахметева он получит Владимира 4-й степени с бантом.
Бахметев – тот генерал, к которому припишут адъютантом Батюшкова, когда он решится идти в армию; из-под Бородина Бахметева отправят в Нижний на излечение, там они и встретятся. Однако о дальнейшей службе Бахметева не может быть речи, ему ампутировали ногу; Батюшков перейдёт в ведение Раевского. Рассказывая о Бородине спустя почти полвека, Вяземский не забывает друзей (Жуковского и Батюшкова). На Бородинском поле Вяземскому двадцать лет – сколько и Батюшкову, когда он побывал в деле под Гейльсбергом. Вяземский не может не сравнивать себя с товарищем.
Ввиду неприятеля под Москвой и угрозы на северном направлении – ехать в Петербург небезопасно. Как большинство москвичей, Батюшков и муравьёвское семейство отправляются из Москвы в Нижний Новгород – буквально накануне сдачи города. Через две недели после Бородинского сражения Батюшков пишет сестре Елизавете на полдороге из Владимира: “Оленина старший сын убит одним ядром вместе с Татищевым. Меньшой Оленин так ранен, что мы отчаиваемся до сих пор”. “Сколько слёз!” – горестно восклицает он.
Зная теперь, как сложатся судьбы молодых людей, невозможно читать без волнения строки, которые написал сыновьям Оленин перед отправкой на фронт: “Любезные дети, Николай и Пётр. Мы расстаёмся с вами в первый раз и расстаёмся, может быть, на долгое время. В первый раз вы будете управлять собою без всякого со стороны нашей влияния. Итак, родительским долгом почитаем мы, т. е. я и родшая вас, письменно вас снабдить наставлением, которое просим всегда иметь при себе, дабы вы могли оным руководствоваться в случае какого-либо отступления от истинного пути, что свойственно молодым вашим летам и неопытности. Наставление наше будет сколько можно коротко, ибо на правду мало слов нужно. Оно заключается в следующем… Будьте набожны без ханжества, добры без лишней нежности, тверды без упрямства; помогайте ближнему всеми силами вашими, не предаваясь эгоизму, который только заглушает совесть, а не успокаивает её. Будьте храбры, а не наянливы, никуда не напрашивайтесь, но никогда не отказывайтесь, если вас куда посылать будут, хотя бы вы видели перед собою неизбежную смерть, ибо, как говорят простолюдины, «двух смертей не бывает, а одной не миновать». Я и сам так служил и служить ещё буду, если нужда того востребует. Будьте учтивы, но отнюдь не подлы, удаляйтесь от обществ, могущих вас завлечь в игру, в пьянство и другие скаредные распутства, неприличные рассудительному и благовоспитанному человеку. Возлюбите ученье ради самих себя и в утешение наше. Оно нас отвлекает от всех злых пороков, которые порождаются от лени и возрастают в тунеядстве. Будьте бережливы, но не скаредны и в чужой земле берегите, как говорят, деньгу на чёрный день. В заключенье сего заклинаем вас быть всегда с нами искренними, даже и в сокровеннейших погрешностях ваших. Отец и любящая своих чад мать, как мы вас любим, единственные могут быть нелицемерными путеводителями детям своим. Если же они и слишком иногда строги, тому причина непомерное их желание видеть чад своих на высшей степени славы и благополучия. Затем да
