дядя – генерал-майор и занимает видные должности в Военном министерстве. Лишь с помрачением сознания у Батюшкова он станет хлопотать о племяннике.
Деньги нужны Батюшкову ещё и для того, чтобы ехать в Москву. Он склоняется взять в библиотеке отпуск. В Москву его призывает Екатерина Фёдоровна Муравьёва. Она уже продала дом на Малой Никитской и теперь живёт на даче в Филях – в ожидании племянника, который помог бы ей перебраться в Петербург. Как бы ни повернулась война, оставаться ввиду вражеской армии небезопасно, считает она. Её старший сын Никита – молодой человек (семнадцать лет) уже пытался сбежать на фронт, но был пойман крестьянами, взят под стражу и возвращён матери. А младший Муравьёв ещё совсем ребенок, ему десять. Екатерина Фёдоровна болеет и не в состоянии справиться ни с переездом, ни с сыновьями. Она просит Батюшкова приехать. “…больная, без защиты, без друзей: как её оставить? – пишет он сестре. – Вот единственный случай ей быть полезным!” Между двумя обязанностями, отдать долг Отечеству и помочь близкому, Батюшков выбирает второе, тем более, что и война завтра не заканчивается. “Ещё раз пожалейте обо мне, – пишет он Дашкову 9 августа, – я увижу и Каченовского, и Мерзлякова, и весь Парнас, весь сумасшедших дом…” Через месяц с небольшим Москвы не станет, а Батюшков по-прежнему весь в литературе. Но и нет, не весь – другая часть его мысленно в строю. “Я очень скучаю здесь, – добавляет он Дашкову из Петербурга, – и надеюсь только на войну: она рассеет мою скуку, ибо шпага победит тогу, и я надену мундир, и я поскачу маршировать, если… если… будет возможно”. И тогда, и всегда русский сплин лучше всего развеивался свистом ядер и пуль, это известно. В Москву Батюшков приедет во второй половине августа. Он просит адресовать ему письма на имя Петра Алексеевича Ижорина, “возле Донского монастыря”.
Пока Батюшков собирается в Москву, Наполеон собирается осадить Смоленск. Но обе армии, и Барклая, и Багратиона – оставляют город на следующий день после ожесточённых оборонительных боёв. Они отходят по второстепенным дорогам ночью, чтобы не выдать манёвра и не попасть под обстрел. Однако манёвр неудачен, и русская армия запутывает себя сама. Из-за ошибок в работе главного штаба чуть не проваливается вся кампания. Разрозненные части русских выходят из лесов на большую дорогу – но не в том месте и не в то время. Если бы французы, не ожидавшие такого поворота событий, были порасторопнее – если бы они понимали, на каком волоске висит русская армия – они могли тогда же по частям разгромить её. Первый и последний раз Барклай потеряет самообладание именно в то утро. Узнав о катастрофическом расхождении частей армии, он в отчаянии скажет: “Всё пропало!”
По свидетельству де Сегюра, когда Наполеону сообщили, что в Петербурге служат благодарственные молебны по случаю побед русского оружия под Витебском и Смоленском, он воскликнул: “Как? Молебны? Они осмеливаются лгать Богу, как и людям?”
Пристально следит за ходом военных действий ещё один библиотекарь – Иван Крылов. Мало понимая в стратегии войны и её тактике, петербуржское общество с патриотическим жаром осуждает немца Барклая за отступление; его считают медлительным и безынициативным. Басня “Повар и кот” прекрасно иллюстрирует тогдашние настроения. Пока Повар-Барклай читает Коту-Наполеону нотации – Кот продолжает уплетать жаркое, читай – Россию. То, что отступление есть единственно возможная стратегия для слабой неподготовленной армии, и что среди генералов лишь немец Барклай взял ответственность за это отступление – никто не хочет думать. Салонный патриотизм предпочитает питаться мифами.
Я приехал несколько часов после твоего отъезда в армию. Представь себе моё огорчение: и ты, мой друг, мне не оставил ниже записки! Сию минуту я поскакал бы в армию и умер с тобою под знаменами отечества, еслиб Муравьёва не имела во мне нужды. В нынешних обстоятельствах я её оставить не могу: поверь, мне легче спать на биваках, нежели тащиться в Володимир на протяжных. Из Володимира я прилечу в армию, если будет возможность. Дай Бог, чтоб ты был жив, мой милый друг! Дай Бог, чтоб мы ещё увиделись! Теперь, когда ты под пулями, я чувствую вполне, сколько тебя люблю. Не забывай меня. Где Жуковскийй?
(К.Н. Батюшков – П.А. Вяземскому. Москва, вторая половина августа 1812)
Дней через десять я у тебя в доме. Вероятно, найду тебя облечённого в мундир военный. Приготовь и мне такой. Хочу окурить свою лиру порохом. Прощай. Жди меня. Приписка: Смотри же: вместе и неразлучно; на голове крест, а на груди и перед глазами честь.
(К.Н. Батюшков – П.А. Вяземскому. Москва, конец июля)
Когда Батюшков приезжает в Москву, Жуковский зачислен поручиком в первый пехотный полк и несколько дней как отбыл под Бородино. Уехал из Москвы и Вяземский, записанный в состав конного ополченского полка. Этот полк – из собственных крестьян и всех желающих разных сословий – сформировал на свой счёт граф Дмитриев-Мамонов. На Вяземском казачья форма – синий чекмень с голубыми обшлагами. Высокий султан на кивере обтянут медвежьим мехом. В таком виде князь дежурит в полку у Петровского дворца. Дежурство заключается в смотрах и перекличках.
Ополченские полки за редким исключением принимали участие в прямых боестолкновениях. Всё это были люди, необученные военному искусству и плохо владеющие оружием. Однако вклад их в кампанию 1812 года трудно недооценить. Занятые на перевозке раненых, на работах по укреплению позиций, по доставке провианта и боеприпасов – они освобождали для военных действий тысячи и тысячи профессиональных солдат.
В том же кафтане Вяземский отправится на фронт. На одном из званых обедов генерал Милорадович между делом предлагает молодому человеку перейти из ополченцев в действующую армию – его, генерала, адъютантом. Вяземский с жаром соглашается. Близорукой невоенный молодой человек в казацком наряде производит в армии потешное впечатление, он и сам это понимает. “Я был посредственным ездоком на лошади, – вспоминает Вяземский, – никогда не брал в руки огнестрельного оружия”. В армии он “один был тут новичком и неловким провинциалом”.
Русская армия отступила под Москву, но что это было за отступление? Организованное, под натиском превосходящих сил противника – отступление является одной из самых сложных операций не только с военной, но и с моральной точки зрения. Отступая, трудно сохранить дисциплину и боевой дух. То, как слаженно удавалось русским уходить от Наполеона в течении двух месяцев, – получило высокую оценку не только русских историков. Одним из первых аналитиков кампании 1812 года – её участник француз Жомини – пишет:
