И если б я сказал тогда, что умираю,
Она до ада бы дошла, дошла б до рая,
Чтоб душу друга вырвать жадными руками…
Он старался вести себя нестандартно. Однажды завел разговор об Андре Жиде. Его впечатлило, что гомосексуалисту присудили Нобелевскую премию. Меня же шокировало само имя писателя, о котором я прежде не слышал. В свое время Яшку исключили из школы за вольнодумство. Тема сочинения была — «Мой любимый литературный герой». Место Печорина-Корчагина в нем занял Остап Бендер. Так Яшка объявился в ШРМ № 18, где мы и познакомились. Мои рассказы об открывшихся вратах в книжный рай сделали его серьезным. По наивности, я отнес это за счет литературного голода. Но о подлинных причинах этой серьезности я стал догадываться, когда из дома стали исчезать редкие книги. Через полтора года не без моего участия Яшка займет нагретое мной место в ИМЛ. Теперь книги стали пропадать в ЦК. Уже тогда Яшка демонстрировал недюжинные авантюрные способности, которые неплохо оплачивались: в качестве массовика-затейника водил детские хороводы вокруг новогодних елок.
«Рабби» Яков.
«Вчера вы были в маскераде?
— Был. — А в каком наряде?»
В середине 60-х поступил на заочное отделение пединститута, в конце — заведовал парикмахерской, пока не подвернулось настоящее дело. По комсомольской путевке Яшку-парикмахера приняли в… еврейскую духовную семинарию. Часть учебного процесса пройдет в Москве, часть — в Будапеште с последующим годичным курсом повышения раввинской квалификации в Нью-Йорке, где наши пути снова, хоть и коротко, пересекутся. В 1977-м он явился ко мне в гостиницу Courtyard на Манхэттене. Круглая борода и круглая шляпа. Ансамбль завершал черный лапсердак. За чаем в кошерном ресторане он жаловался мне на американских студентов, которые обращались к нему не иначе, как «Hey you, KGB»[8].
— Пришлось даже одному в ухо дать. За непочтительное «Hey you». — Сказал он.
Я напомнил ему о том, как он выкрал пенсию отца, чтобы отметить с нами день рождения. Он тогда даже нанял такси в аэропорт Внуково, где был круглосуточный ресторан.
— Да, Ленька, времечко было «обсоси гвоздок». — Мечтательно проностальгировал Яшка.
— Расскажи лучше, как тебя угораздило в клерикалы податься.
— Я с тех пор вообще сильно изменился. — Ушел от ответа рабби Яков. — Между прочим, если хочешь, можем перейти на иврит. Я теперь самый свободный человек. Говорю, что хочу, и общаюсь, с кем хочу. И в еврейских делах кое-что смыслю.
— Фантастика! Вот об этом я и предлагаю поговорить. Но не здесь, а в студии Радио Свобода на 57-й улице.
— Надеюсь, не бесплатно?
— Разумеется. За интервью у нас неплохо башляют. Если согласен, я прямо сейчас позвоню и договорюсь о студии.
— Я должен подумать. Я позвоню тебе завтра после обеда и дам ответ.
Яшка действительно позвонил сказать, что решил воздержаться от интервью. «По некоторым соображениям».
Это была последняя встреча с «другом юности». Но метаморфозы «мотылька в крылатке» на этом не кончились. Спустя лет шесть-семь, я узнал от мюнхенского коллеги Димы Тарасенкова, что Яшка переселился в Токио, где у него… православный приход. Сегодня отец Яков — настоятель некой ортодоксальной церкви Св. Марии Магдалины на 107-улице в Нью-Йорке. Неисповедимы пути Твои, Господи.
* * *
Тут же, по первому зову, Ленка Шавыкина, Елена Николаевна, самая красивая и родовитая в нашей компании — правнучатая племянница художника Перова. Я часто забредал на Петровку к Шавыкиным. Мрачную комнату в коммуналке, задыхающуюся в тяжелых портьерах, драпировках, ширмах, занавесках, с поникшими от полумрака портретами (один из них принадлежал кисти знаменитого предка), Ленка делила с мамой Еленой Петровной (Лёлей), с бабушкой Еленой Анатольевной и ее сестрой Надеждой Анатольевной. Из четырех жилиц — три Елены — родовая традиция — сестры происходили из известного рода смоленских фон Энгельгартов. Ленка гордилась своим аристократическим происхождением. Рассказывала, что история рода занесена в баронскую книгу, которая хранится в Швеции. Единственная семейная реликвия (не считая портрета), пережившая советские лихолетья, — перстень с фамильным гербом, который мы не раз с интересом разглядывали. Передвигаться по комнате было трудно из-за продавленных диванов, сундуков, столиков с пожелтевшими ажурными скатерками. Но от гостей этого и не требовалось. Для них есть квадратная прихожая, в которой двоим не разойтись, но поместиться для чаепития могли при желании — 5–6 человек, не считая «бабы на чайнике».
Лена Шавыкина
Елена Анатольевна излучала мудрость. В свои 80 говорила изысканно, остро и лаконично, без старческой суетливости и брюзжания. Даже 10 лет в колымских каменоломнях и на лесоповалах, куда бедную женщину упекли «за происхождение», не смогли ее озлобить и стереть аристократические черты и душевную щедрость. Слушая ее рассказы о молодости, я учился искусству доброжелательной иронии. Однажды я привел к ним свою новую подругу, черноглазенькую парикмахершу Яну Тимашпольскую. Мы познакомились в трамвае. В те годы к незнакомкам еще не обращались с помощью вульгарного «жэнщина». Все были «девушками», независимо от возраста и семейного положения. Возникновению непредвиденных контактов в часы пик способствовала несусветная давка. Она сближала людей настолько, что, выйдя из вагона, пассажирки устремлялись прямиком в женскую консультацию. Я понимал, что после всего, что мы вместе пережили в тесном трамвае, как порядочный человек я обязан на ней жениться и предложил встретиться в более благоприятной обстановке.
При следующем визите я поинтересовался мнением моих друзей. Лёля деликатно промолчала. Ленка хихикнула:
— Обратись с этим вопросом к бабушке.
Елена Анатольевна: «А что? Милая девочка. Она, правда, напоминает мне приказчицу из еврейского шляпного магазина». И растворилась в занавесях. Но с этого дня Яна стала являться мне во сне исключительно в кружевных панталонах и нагруженная шляпными коробками с шелковыми лентами. Вскоре мы благополучно расстались.
Лёля работала акушеркой и пропадала в больнице чуть ли не по 20 часов, стараясь подработать сверхурочными. С мужем, одним из ведущих актеров МХАТа Николаем Шавыкиным, она была в разводе. Да и Ленка встречалась с ним редко и говорила об отце с неприязнью.
Вечерами женщины собирались в своем тамбуре на чай. Здесь же принимали гостей, слушали вокальные концерты по радиоточке, отчаянно споря об исполнителях. Запретных тем не было. Ну, разве что о политике (дурной тон). Ни к кому в юности я не испытывал большего доверия, нежели к этим женщинам, и нигде не чувствовал себя в большей безопасности.
Они на некоторое время даже убаюкали мою врожденную сословную подозрительность. Я чуть
