было не поверил, что старая русская аристократия — хранитель позитивного начала, человеческого достоинства, сдержанности и благородства. Со временем я расстанусь с этим наивным представлением, научусь вычленять эти качества в людях, не обремененных родовыми титулами. Этот процесс пройдет в два этапа. Первый клин между мной, грешным инородцем, и аристократами вбил, как я уже говорил, глубоко русский человек — Николай Бердяев. Сын киевского предводителя дворянства, называвший себя «аристократическим мыслителем», презирал «аристократическое общество» с его чванством, высокомерием и замкнутостью и утверждал, что в России аристократические традиции заменяла «господская психология».
Голубая кровь не гнушалась красной. Белая кость не помешала аристократам-гопникам Ф. Юсупову и Великому Князю Дмитрию Павловичу, кузену государя, с деловитостью мясников с «поганых прудов» добивать и топить ненавистного им Распутина. Светлость с Сиятельством не побрезговали даже отсечением от тела старца «источника греха», который «доживет» в хлороформе до наших дней, чтобы красоваться сегодня в одном из музеев Петербурга. (Грязную выходку впоследствии попытаются приписать, угадайте кому… Правильно: «масонам»).
Даже монархист Василий Шульгин не скрывал своего разочарования родовой аристократией, у которой в крови «в виде наследственного инстинкта должно было бы быть отвращение ко всяким мерзостям…». Но лучше пролетариев они были только тем, что мылись чаще. В белом движении родовые аристократы не останавливались перед мародерством и бессудными расправами. Шульгин изображает портрет юноши: «Петрик из очень хорошей семьи. У него изящный, тонкокостный рост и красивое, старокультурное, чуть тронутое рукою вырождения, лицо. Он говорит на трех европейских языках безупречно и потому по-русски выговаривает немножко, как метис, с примесью всевозможных акцентов. В нем была еще недавно гибко-твердая выправка хорошего аристократического воспитания…». Чем же заинтересовал белый полиглот беглого патриота? Своей близостью к черной кости. «На нем был новенький полушубок. Кто-то спросил его: — Петрик, откуда это у вас? — Он ответил: — Откуда? «От благодарного населения» — конечно. И все засмеялись».
И уж совсем непонятно, зачем красным понадобилось сажать за происхождение, когда и сами разжалованные рюриковичи и их неблагодарные потомки охотно перековывались и были надежней распоясавшихся от безнаказанности пролетариев.
Спустя целую жизнь, мы встретимся с Ленкой в дни московского ГКЧПутча, будем пить кофе в буфете гостиницы «Россия», под окнами будут реветь танки и вертеть стволами, направляя их на стены Кремля. Эта встреча не оставит душевного следа, если не считать Ленкиного откровенного сочувствия путчистам. Она станет последними словами крыть демократов и даже прольет слезу по поводу самоубийства одного из главарей — Бориса Пуго, министра внутренних дел. Не припомню, чтобы она вкладывала и сотую долю этих эмоций в рассказы о гулаговской судьбе собственной бабушки Елены Анатольевны, урожденной баронессы фон Энгельгарт. Тем не менее, прощаясь, она молвила:
— Зачем ты уехал? Ты же умел бороться. Боролся бы здесь.
— Затем, что я свободу люблю больше, чем ненавижу коммунистов.
* * *
Но тогда нам было по 17 лет. Жизнь проходила вокруг Большого Каретного, где уже давно никого из нас нет. Ленка с семьей перебралась в Теплый стан. А те далече.
Пришел Сережкин сосед и наш бывший одноклассник Женя Аркуша, высокий и слишком серьезный мальчик, который держался тихо и обособленно. Он казался стеснительным, и при нем мы «фильтровали базар» — избегали крепких выражений. После перестройки он найдет себя в топливном бизнесе и «выбьется в люди». В один из моих приездов он пришлет за мной водителя в черном джипе, который лихо домчит меня в Женькино поместье в элитном поселке на Минском шоссе. Под моросящим дождем он будет водить меня по ухоженным тропинкам, разбросанным на трех гектарах, демонстрируя теннисный корт, гостевой домик с прилегающей сауной, и даже угощать под навесом летней кухни борщом собственного приготовления.
Самый веселый и неуправляемый — Боря Индицкий. Со всеми причудами, бесцеремонностью и детской непосредственностью, он умел вникать глубоко в проблемы собеседника и заинтересованно анализировать их, как свои собственные.
Борис Индицкий. Москва, 1966 г.
Наши отношения выдержат испытание временем и растянутся на 6 десятилетий. Попадись он на зуб Юлиану Семенову, его официальная характеристика выглядела бы, примерно, так:
«Беспощаден к врагам Израиля. Связей, порочащих его, не имел. Ценит свое время: при знакомстве с женщиной, первым делом, интересуется ее адресом, следующую встречу назначает только, если провожать надо в пределах одной административной зоны (не дальше двух остановок на метро). С друзьями и коллегами открыт, общителен, дружелюбен. Равнодушен к спорту и музыке. Пытлив: заглядывает под хвост заводным игрушкам, чтобы убедиться, что они функционируют вопреки законам механики и физики, в которых он разбирается лучше, чем в людях».
* * *
Мы были без меры доверчивыми. Но уже у каждого из нас были свои счеты к жизни.
— Кто тебя тянул за язык с твоим Остапом? Чем тебя не устраивал Павка Корчагин? — донимала Рыклина рассудительная Ленка.
— Ты, что, старуха! — парировал Яшка. — Я же Островского в подлиннике читал. Если бы я процитировал кладбищенские откровения Корчагина до последней редакции, то меня не выгнали бы, а вогнали. Знаешь, что он сказал на самом деле? «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо там…».
Рациональный Боря Маковский (отличный портретист — на память о той вечеринке у меня сохранится его карандашный экспромт в виде моего профиля) не слишком пленялся нашей оттепельной вольницей.
— И здесь можно жить, важно только соорудить нишу. (Он соорудил, женившись на дочке крупного партийного босса).
— Для кого ниша, а для меня — могила, — поддержал я Яшку. — Не хочу быть замурованным заживо. Ниша — это привал на муравейнике. Уеду при первой возможности.
— Не могила, а окоп. — Подредактировала меня Ольга. (Этот спор мне потом припомнит следователь в Лефортово. Тук-тук…).
Ольга была на пару лет постарше нас и привлекала опытом и безотказностью. Но и отпугивала склонностью к депрессии и суициду. Как-то зашла на огонек пожаловаться на «несложившуюся жизнь». В поисках портативного исповедальника, девушки частенько останавливали выбор на мне. На этот раз исповедью дело не кончилось. За чаем Ольга взяла со стола занесенное сюда нечистой силой сапожное шило и, улыбаясь, стала водить им вдоль царской вены.
— Брось, на меня это не действует. — Произнес я с нескрываемым раздражением.
— А это? — вызывающе парировала гостья и… с размаху воткнула железяку в локтевой сгиб.
С матюгами я бросился за бинтами. Первую помощь она принимала с той же идиотской улыбкой и без сопротивления. Это была беззвучная истерика. Хлещущую кровь удалось быстро остановить. Но через два дня последовал второй
