Ядзя в молчании обняла мать и перед кроватью бросилась на колени. Мать увидела её начинающей молитву и вышла. Её как раз искали по всему дому, потому что мечник хотел с ней увидиться и поговорить. Она застала его раздетого, в белом кителе, и ходящего по покою большими шагами. Сопел, вздрагивал и ворчал. Едва он увидел входящую мечникову, резко начал:
– Красиво ваша Ядзя списала! Красиво! Разнесётся по всем окрестностям история! На неё все смотрели.
– Но кто же мог ожидать и что же плохого, что разволновалась?
– Да, да! Это наказание Божье за ложь. Мы получили то, что сами приготовили, – говорил мечник. – И что дальше? Что дальше?
Он остановился, глядя на мечникову, со сложенными на груди руками.
– Я вас спрашиваю. Что дальше?
– Но что же должно быть? Ничего.
– Ничего, несомненно! Будет ещё больший квас в доме и ребёнок сохнуть и вянуть будет, как сох и вял.
– Хочешь отдать ему её? Мечник! – воскликнула Збоинская.
– Я? Я? Ему? Теперь, когда унаследовал без всякого права какое-то там наследство, чтобы люди говорили, что мы на него польстились и что, пока бедным был, то мы его за человека не считали, а теперь его чтим, потому что перьями оброс. Но никогда в жизни! Никогда в жизни!
Мечник ударил себя в грудь.
– Ни раньше, ни теперь и никогда иметь её не будет.
Пани Збоинская прошлась медленно по покою.
– Супруг мой, – сказала она спокойно, – произнеси молитву, ложись спать и дай мне покой. Спокойной ночи!
Мечник ничего не отвечал, стоял у окна задумчивый.
Следующий день был печальным и кропотливым, как все дни после пиршества. Множество неприятностей, великий беспорядок, неоконченные споры остались после дня рождения. Остатки гостей разъезжались, а когда последний двинулся с порога, мечник вздохнул свободней. Ядзя в течении всего дня не показывалась, говорила, что была уставшей и больной. Под вечер она вышла в садик. В углу дома стоял с руками заложенными за спину Никита. Она подбежала к нему.
– Никита! Ты знаешь, он жив…
– Э! Панинка, – усмехнулся дворовый, – я о том гораздо раньше узнал, что он жив. – он понизил голос. – Он же всё-таки ехал сперва к нам сюда, а господа его из местечка отправили в свет, чтобы не решался показываться. Я к нему с этим ездил… и деньги ему возил, но он не хотел их взять.
Ядзя дивно побледнела.
– Говори, – сказала она тихо, – говори мне всё: стало быть, отец и мать знали?
– Да, – говорил Никита. – Как ему запретили здесь показываться, бедняга пошёл в свет без гроша. И поэтому должен был принять ту несчастную службу и терпел такой недостаток, что, встретив его в Люблине, я нашёл его без гроша за душой.
– Он был в Люблине, когда мы там были.
– А был, – продолжал дальше Никита, – но сразу выехал, чтобы не выставлять против себя пана и пани.
Ядзя смолчала, только головой кивнула Никите и пошла дальше, дабы скрыть волнение.
В последующие дни в доме было невыносимо грустно и трудно выжить. Мечник постоянно гневался, ругался, метался и ничто в доме ему угодить не могло. Отругал эконома, охмистрину, жену, всю службу, в вскоре потом выехал в окрестности и неделю его в доме не было, а, вернувшись, прежде чем вылез из брички, уже на весь двор кричал и бесчестил. Стал таким странно раздражительным, каким не был.
У стола не говорил дочки ничего – присматривался издалека, не мог ничего найти для упрёка, потому что молчала и вовсе не отзывалась – бурчал поэтому на других, а на неё только смотрел искоса.
С маленькими переменами настроения так прошли лето и осень, прерываемые только получаемыми новостями от войска, которое после взятия Язловца ожидали увидеть входящим на Волошчизну. Известно, какие этот поход против турок принёс маленькие плоды. Уже осенью, когда двор находился в Жолкве, мечник пожелал поехать к королю и велел собираться в дорогу. Его мучила печаль Ядзи, которую любил, но был ею очень недоволен. О Янаше с того обеда речи вовсе не было, ни он, ни мать имени его не вспоминали.
Мечник накануне отъезда в Жолкву вечером послал за Ядзей, чтобы к нему пришла.
Девушка немедленно прибежала.
Взволнованный уже самой мыслью о разговоре, какой имел произойти, Збоинский заранее показывал какое-то особенное состояние ума. Посмотрел на дочку, не мог решиться на слово.
– Слушай-ка, Ядзя, – сказал он, – однажды нам нужно поговорить открыто. Душить себя ни к чему не годится. Пренебрегаешь достойными людьми, что к тебе рекомендуются… плачешь, вздыхаешь, делаешь себя несчастной, а нас тиранами; однажды это должно закончиться. Закружилась голова у тебя или какого чёрта! Полюбила этого продягу, Янаша. Не имею ничего против него, потому что парень он честный, но ему далеко до того, чтобы смел тянуться за рукой моей дочери! Далеко! Это я никогда не позволю, это нужно выбить из головы. Понимаешь?!
Мгновение Ядзя стояла молчащая, а потом сказала:
– Не буду лгать, я люблю Янаша с детства. Вы имеете право мной распоряжаться, делайте что хотите. Запретите идти за него, воли вашей не буду притивиться, но у алтаря иному не поклянусь.
Подняла голову и повторила:
– Отец! Этого не можешь требовать от меня!
Мечник вскочил со стула.
– Так! – воскликнул он. – Смерть мою будешь ждать! Дождёшься её скоро, ибо я позора и страдания не переживу…
– Отец! Ты не имеешь сострадания! – крикнула Ядзя и упала.
Отец подскочил к ней на помощь, от отчаяния нанося себе удары в грудь и голову. Во всём доме поднялась суматоха, вбежала мечникова: начали приводить Ядзю в чувство и отнесли её на кровать. Збоинский в отчаянии от того, что вспылил, побежал целовать ей руки и успокаивать. Судный день был в Межейевицах. Вечером Ядзя лежала в горячке бесчувственная, а родители, плача, сидели при ней. Во все костёлы и монастыри послали заказать службу, к чудесным образам на вотивы, подстароста поехал в Краков за лекарем.
Семь смертных дней пролежала она так, борясь, между жизнью и смертью, а когда прибыл из Кракова доктор, нашёл её ещё слабой, но уже спасённой. В родителей вступил дух. Поездка к Жолкве была, естественно, отложена и речи уже о ней не было.
Через несколько дней Ядзя встала изменившаяся, ослабевшая.
В мечнике эта болезнь произвела чрезвычайную перемену – не говорил ничего, но значительно смягчился и стал более набожным, чем когда-либо.
Когда опасность миновала, сама жена напомнила ему о поездке к королю и Жолкву. Мечник собрался, попрощался нежно и поехал, но без того запала, какой показывал обычно, когда выбирался в дорогу.
В путешествии люди, которые уже приготовились к нетерпению и ругани, были в недоумении от великой медлительности пана, который даже на любимого своего коня не обращал внимания. Приехали на Русь. В Жолкве как раз был огромный съезд не только сенаторов и сановников Речи Посполитой, но иностранных послов и гостей. Мечник вбежал в толпу иностранцев, которых не любил. Несмотря на эту толкучку, на следующее утро он смог попасть к королю. Застал его на разговоре с ксендзем Вотой, который лучше всех умел Собеского развлекать учёными разговорами и без которого он почти на минуту отойти не мог.
Увидев Збоинского, Собеский сразу, приветствуя его, сказал:
– Мечник, ты хуже из собственного дома возвращаешься, чем из неволи? Осунулся, похудел.
– Наияснейший пане, – сказал мечник, – дом также имеет свои хлопоты, а меня и то грызло, что с вашим королевским величеством под Язловцем и Званцем быть не мог.
– Вознаградим это, – отпарировал король, – потому что это, видит Бог, ещё не конец. Я имел за вас, хотя уже в остатках экпедиции, вашего воспитанника Корчака, который храбро показал себя.
Мечник молчал.
– Вы, должно быть, уже его видели, так как я взял его с собой в Жолкву, он мне очень понравился и дальнейшей его карьерой хочу заняться. Стоит того.
Смутившийся Збоинский не знал, что отвечать.
– Я считал его бедным, – добавил Собеский, думая, что этот разговор будет мечнику приятным, – а оказывается, что это холоп богатый. Выставил отряд, что называется, великолепный.
Стоя напротив Збоинского, король, казалось, ждёт ответа. Мечник упрямо молчал.
Пошёл тогда разговор об экпедиции этого года и о Каменце, который король обязательно хотел освободить из турецких рук. Збоинский разговорился… и так прошёл час. А так как и ксендз Вота сидел, и Альберт Венецианин, который был при короле, подошёл, Збоинский попрощался с ним и вышел в город.
Узнал о Янаше и это испортило ему настроение.
– Шут, – бормотал он в духе, – проведает, что я здесь, должен всё-таки прийти ко мне с поклоном. Что же? Будет на меня дуться, что ему в Межейевицы ехать не дал. Пошёл он к дьяволу! Уж я к нему не пойду просить прощения.
В этот день, однако, Янаш не показался и Збоинский с ним не встретился. На следующий день, идя в замок, на дороге мечник заметил Янаша в парадном рыцарском наряде, направляющегося также в замок. Столкнулись почти око в око. Корчак, увидев мечника, живо припал к его коленям, с такой великой и не лживой радостью, с таким воодушевлением, что старик, забыв обо всём, обнимая его, расплакался.
