Сложившуюся с формированием нации и существующую поныне в виде игр в интересах социума и в интересах языка нормализацию превратить в кодификацию – значит перевести её в ранг строгой науки и тем ознаменовать всесилие человека, способного заменить коня в его союзе со всадником более удобным и сильным средством передвижения. В эпоху глобализма и технического прогресса такое развитие поиска и установления правильного языка рисуется не столь уж фантастическим. Его качества и успех будут зависеть от разума и умений кодифицирующей институции, к созданию которой мы приближаемся.
Нормализации суждено замещаться кодификацией. И главным критерием станет не норма, нормализация, а знание иерархической специфики применений языка, степень рукотворности которого повысится на научной основе. Если первый критерий удовлетворял общество от периода формирования нации до нынешнего дня, то второй порождается культурой глобализма, прогрессом цивилизации, объединяющим «поумнением» человечества.
Гегемонические силы, которые могут при этом возникать, счастливо натолкнутся на противодействие языка, прочно хранящего своё устройство в системообразующих подсистемах, но обеспечивающего содержательно-семантическую свободу и множественность в функционировании. Общественному мнению надлежит примирить идею сингулярности с реальностью полиполярности в рамках разумного единства. Понятие нормы (чего-то наиболее или даже всепригодного) если и останется, то применительно не ко всем частям языка. Критерием же правильного станет понятие кодов отдельных применений языка, образованного (сознательно образуемого) так, чтобы оптимально удовлетворять разнообразные сферы и формы его применения. Не нормализация языка как такового, а кодификация – описание его сложной системы и законов её функционирования.
В последние годы Россия становится страной закона. Нормотворческая работа вообще заметно активизировалась как в Думе и министерствах, так и в общественных структурах. Во многих случаях она касается языка, применительно к которому легче достичь согласия, чем в иных сферах. Нельзя не заметить, что в целом дело идёт именно к единому государственному регулированию, к созданию полномочного центра. Примечательно мнение И. Кириллова, знаменитого диктора и великого ревнителя русского языка. Одобряя недавнее создание Совета по русскому языку при Правительстве РФ, он писал: «Проблемы языка давно требуют системного государственного подхода, ведь правильной русской литературной речи сейчас практически нигде не услышишь» (РГ – Неделя. 2013. 14 нояб.).
Как раз это приветствовали многие в рассуждениях о вмешательстве человека в языковые дела (см. раздел 2). Правильный язык есть по природе своей рукотворный, он вообще может быть самодельным. Многое искусственное в нашей жизни становится более естественным, чем природное: фабричные смесовые материалы или выращенная садоводом яблоня не хуже первобытных холщовых, хлопковых, шерстяных, шёлковых тканей или яблони-дичка. Всё зависит от искусства созидающего.
Конечно, радоваться рано: специализированной институции для языковой кодификации как не было, так и не появилось. Более того, в научных кругах не преодолён скепсис относительно реальности её учреждения или даже потребности в ней. Однако в обществе не наблюдается сомнений в полезности кодификации, и не только среди педагогов. Нужная и полезная деятельность лишена централизации и, за неимением иного источника, по-прежнему основывается на нормализационных играх общества и языка. Нынешняя кодификация обречена действовать в царстве волюнтаризма и субъективизма, свойственных нормализации.
Научные истины не зависят от воли людей, а произвольные игры лишь взвешивают их импульсивные людские желания с системно-языковыми факторами. Кодификация же, изучая, осмотрительно учитывая реальности и потребности коммуникативной жизни общества, оптимально и целенаправлено отбирала бы единицы и устанавливала бы правила в соответствии с характером и объёмом образуемого языка.
Образцом истинного кодификатора был А.С. Пушкин, скорее всего, делал это он вполне сознательно. Обдуманное, с такой целью отобранное и сформулированное он сознательно и внедрял, причём делал это ненасильственно, опираясь на согласие читающей публики, на некоторый ощущаемый общественный договор. Его кодификация – в стремлении к неизбыточной достаточности, устранению или размежеванию вариантов – имела успех, потому что научно обосновывала и предугадывала ход развития, увлекала гениальной поэзией и прозой. Поэт был деликатен, нетороплив, не призывал к принуждению, но и потешался над той, кто «романов наших не читала» и «объяснялася с трудом на языке своём родном». Что ж, научная целесообразность требует, чтобы добро было иной раз с кулаками.
Правильность существенно меняется в новой ситуации, но её философская суть сохраняется уже потому, что языковое развитие одинаково, хотя с разной глубиной осмысления, происходит через функционирование, через использование языка людьми. Сегодня в социальных сетях понятие правильности приобретает глобальный характер, что соотносит это понятие с кантианско-шопенгауэровским рядом таких собственно человеческих понятий, как время или пространство, мирозданию не свойственных. В этом смысле норма как раз и чужда языку как природному орудию общения, она нужна людям ради собственного коммуникативного удобства, если не как предмет увлекающих разговоров применительно к отдельным фактам. Уместно вновь вспомнить различение А.М. Пешковским нормативной и объективной точек зрения.
Торжество разумной кодификации, исходящей из познанной и всеми разделяемой главной идеи (из «воспаления», лежащего в основе всех страданий тела), чурающейся насилия и хранящей преемственность, сделает стержень языка как основу общения во всех его ипостасях и всех целях использования определённее, обозримее, устойчивее. Коль скоро развитие образованного языка в том, что он всё меньше развивается (будучи образован, он далее образуется всё осторожнее), тем удобнее им пользоваться, тем легче его учить. Язык легко справляется с болезненными напастями вроде избытка заимствований или антисистемных влияний, позволяя мотивированно выходить за пределы строго определяемого корпуса обязательных манифестаций.
Таксономия единиц и правил сохраняет возможности развития как такового и творческого начала в оправданных допусках вечных его ресурсов при приспособлении к новшествам, художественном разнообразии, свободе самоутверждения. Такова светлая мечта. Её торжество требует немногого – чтобы люди согласились не убивать друг друга, договорились жить друг для друга, научились понимать и любить друг друга как самих себя, чтобы были дисциплинированы разумным порядком, хотя бы таким, который царит в муравейнике или улье с послушанием и разделением труда внутри сообщества их жителей, подчинением специалистам. Ведь смысл нашего существования – в служении нашей взаимозависимости, будь то распри, вражда, война, гибель или мир, согласие, счастье, творчество.
Цепляясь за традицию, за привычную правильность, в частности стилистическую, творцы пока далеки от новой стилистики, которой требует стремительно меняющаяся коммуникативная жизнь общества и которая зависит от внеязыковых факторов и всё меньше от самого состава и устройства языка. Общество должно это осознать ради своего же здоровья. Ведь не может не настать время, когда люди образумятся, согласятся поумерить личностные, групповые, этногосударственные амбиции, поступятся самоутверждением и станут вменяемыми ради блага национально-государственного единства.
Разум верит, что благовестие сбудется, что кодификаторы, бережно храня традиции, получая одобрение публики и властей, станут всеведущи, непогрешимы. Кодификация, как высшая властная ступень языкового образования этически, нормативно, литературно, эстетически правильного и всепригодного языка, удовлетворяющего все его применения в разных сферах общения, пока принадлежит царству грёз. В ней обретается и надежда на единый общечеловеческий язык, слитый из всех, избранный один, о котором пекутся не первое столетие интерлингвисты. Определяя себя на должность «председателя Земного шара», Велимир Хлебников стремился создать такой новый общий язык.
Может быть, в силу моей малой осведомлённости, опирающейся лишь на великолепные книги М.И. Стеблин-Каменского «Культура Исландии» (Л., 1967) и «Мир саги» (Л., 1984), эту веру в грядущий повсеместный успех кодификации укрепляет во мне пример исландцев, образовавших «самый литературный язык мира». Звуковые тексты скальдов понятны исландцам до сих пор несмотря на письменность. Их язык уберёгся от социальных и местных диалектов, от стилевого книжно-разговорного расслоения. Канонически лишённый избыточно мелькающих прикрас, он удобен и нисколько не утратил выразительности, изобразительности: вспомним творчество нобелевского лауреата Х. Лакснесса. Очевидна законодательная заслуга народа и созданного им в 930 году альтинга, верящего, по пословице, что «на праве земля строится, а бесправьем рушится». Прислушались бы к ней неосторожные создатели сегодняшних русских дисплейных текстов!
