— Я после того разговора взял да написал Сашке Кащенко в Харьков: есть, мол, у меня для вас работник — на Украину рвется. Сегодня из Харькова ответ: послали, пишет Сашка, подъемные.
— Что же, едет он в Харьков? — спросил Виктор.
— Едет! — Карнаухов помолчал. — Завидую. Я бы сам на Украину поехал.
Карнаухов принялся восторженно рассказывать об Украине, об украинских песнях. Сергей Иванович его прервал:
— Слушай, Иван. Давно я тебе собирался сказать вот что. Ты в «Зеленом круге» бывал?
— Нет. А что?
— А мы вот с Ксенией были. Мне рассказывали, что там режиссером был какой-то мудрец. Уж так он намудрил, что чуть не довел театр до точки. А вы зеваете! Займись этим делом. И поскорей!
Зазвонил телефон. Ксения Григорьевна взяла трубку.
— Его нет дома, — сказала она. — Не знаю! В Индию уехал! Что? А почему бы не в Индию? — Она засмеялась.
— Кто там? — спросил Сергей Иванович.
— Алексей Силыч.
Сергей Иванович взял трубку. Алексей Силыч рассказывал Сергею Ивановичу, видимо, что-то очень смешное — Сторожев, слушая его, заходился смехом.
— Ну, я пойду! — Карнаухов встал. — Душно здесь. Оля, вы не хотите погулять?
Оля колебалась. Карнаухов ей нравился. И хорош, и ласков, и все так чудесно у него получается. А удобно ли гулять с ним ночью? Кто их знает, городских! Приезжал к ним один. С виду — ученый, а на деле вахлаком оказался…
— Иди, иди, — пробормотал Сергей Иванович. — Я бы вам аллею показал, где целоваться удобно. Да идти неохота.
— Ну, вот, — обиделся Иван. — Мне уж нельзя уж…
— Да уж тебе уж лучше молчать уж, — сказал Сергей Иванович. — Ну, идите. Впрочем, погоди, ты мне нужен. Оля, он сегодня гулять не пойдет, у меня с ним разговор.
Виктор поднялся.
— Я пойду, — сказал он. — Мне очень у вас понравилось.
— Нет, нет, у нас с вами тоже разговор. Ксения, я через полчаса освобожусь. Ты ложись.
— Я еще посижу. У меня куча тетрадей.
Сторожев, Виктор и Карнаухов прошли в кабинет Сергея Ивановича. Несколько минут они разговаривали о всяких городских событиях. Сергей Иванович втягивал в разговор Виктора, задавал ему то один, то другой вопрос — будто случайно…
Глаза его пытливо всматривались в юношу.
Карнаухов недоумевал, ему казалось странным, что секретарь губкома тратит так много времени на этого паренька. Он готов был рассердиться на Сторожева, который расстроил его прогулку с Олей, но Сергей Иванович как-то боком посмотрел на Карнаухова, и тот успокоился.
— Вот, Ваня, — сказал Сергей Иванович, — этот товарищ — писатель и поэт. Ты все мне жаловался, что молодежь у нас серая, а вот товарищ Ховань пишет рассказы и стихи.
— М-да, — буркнул Карнаухов.
— Вот тебе и «м-да». Он, может быть, Пушкиным будет, а ты его в глаза не видел.
— Не могу я всех знать, — огрызнулся Карнаухов.
Сторожев как бы не заметил раздраженной реплики Карнаухова.
— Ну, Виктор, расскажите нам о вашей жизни. Если, конечно, хотите. Я просто так, по-человечески интересуюсь. С писателями встречаюсь впервые. Ты тоже, Ваня?
Карнаухов кивнул.
Виктор рассказал о детстве, об отце. И чем больше он рассказывал, тем серьезнее становился Сергей Иванович.
Карнаухов уже забыл о своем раздражении и несостоявшейся прогулке с Олей. Он внимательно слушал рассказ Виктора.
Виктор не обманывал своих слушателей. Его щеки горели, он нервно сжимал пальцы, теребил волосы и говорил без умолку, словно боясь, что его не дослушают.
— Жалко было отца? — спросил Карнаухов Виктора, когда тот окончил рассказ.
— Жалко.
— Вы богато жили? — спросил Сергей Иванович.
— Да.
— А теперь плоховато?
— Неважно.
— Жалко иногда старого?
— Жалко.
Все замолчали.
— Мстить, конечно, за отца собирались? — Сергей Иванович поднял глаза на Виктора.
— Собирался, — напрямик сказал Виктор.
— В порядке вещей. Вам лет двенадцать было? Теперь одумались, поняли, кто прав, кто виноват?
— Немного.
— Правильно. А потом: это гниющее болото, безработица… Так ведь? Кисельная жизнь. Вот и потянулся в петлю. Прав я?
— Да, — признался Виктор и удивился: как быстро Сторожев понял его.
— Слушаешь, Карнаухов?
— Слушаю.
— Их понимать надо, — как бы про себя заметил Сторожев и снова обратился с каким-то вопросом к Виктору.
Потом вышло так, что Виктор рассказал о своей раздвоенности, о пустоте, о сомнениях, о тоске.
Сергей Иванович полузакрыл глаза, слушая Виктора. Он не прерывал его, лишь изредка бросал на него прямые взгляды. Он понял, что Виктор чего-то не договаривает, что у него есть что-то скрытое, больное. Это понимал и Карнаухов. Он почувствовал себя в чем-то виноватым перед этим парнем, который мечется из стороны в сторону.
Карнаухову вспомнились разговоры со Сторожевым, посещение школы, беседы с Компанейцем…
«Что-то у меня не так, — подумалось ему, — что-то мы упускаем. А-а, черт, эти заседания да собрания!..» — Карнаухов покраснел, сам не зная почему, встал, подошел к столу и принялся перебирать книги.
«Когда он успевает читать?» — удивился Карнаухов при виде подчеркнутых фраз и замечаний, сделанных на полях.
— Ты послушай товарища, — сурово окликнул его Сергей Иванович. — Это, брат, интересней книг.
Карнаухов снова сел. Виктор кончил повесть о своей жизни.
— Ничего не видно впереди хорошего, и не знаю, есть ли оно, — сказал он глухо.
— Не надо расстраиваться. — Сергей Иванович подвинулся ближе к Виктору. — Если бы мы, большевики, не понимали вас и многих, подобных вам, мы бы не были большевиками. — Он помолчал. — Ничего! Скоро жизнь захватит вас! Все, что вы видите, все, что приводило вас в отчаяние, пугало, ввергло в какую-то, как вы говорите, туманную пустоту, все это было подготовкой к настоящей жизни. Без этой подготовки ничего бы у нас не вышло. Если бы нам не мешали, сколько бы мы уже сделали!
— Вы читаете газеты? — спросил Карнаухов.
— Читаю. И, знаете, многого не могу понять. Вот троцкисты… Ведь и они говорят о мировой революции…
Сергей Иванович усмехнулся.
— Видишь, Ваня, на что эти сукины дети юнцов ловят. Мировая революция, сверхтемпы! Да что — вы! Люди куда развитее и старше вас попадаются на эту приманку. А присмотреться поближе — что выйдет? Вы простите, я вам с азбуки начну. Вот та же сверхиндустриализация. Это что значит? Значит — нажать на деревню и не только на кулака — какое там! Мы кулака не жалеем. Нет, на всю деревню. А нажать на деревню — значит ударить по союзу рабочих и крестьян, то есть, Витя, по самому важному, самому главнейшему, самому что ни на есть дорогому, без чего революция погибнет. Вопя о сверхтемпах, эти демагоги в то же время утверждают, что в одной стране социализма не построить, что без мировой революции, мол, нечего и думать о социалистическом обществе в СССР. Что значит бороться за мировую революцию? Нам, ученикам Ленина, кажется, что это прежде всего означает борьбу за укрепление завоеваний революции, нашей социалистической революции. Социализм, достигнутый в нашей стране, будет лучшим способом, вернейшим способом крепить и ширить фронт борьбы за мировую революцию. Понимаете?
Виктор кивнул головой.
— Ну, а троцкисты болтают, что, мол, наш народ один не справится с построением социализма, а поэтому, мол, нечего огород городить. Значит, троцкисты не верят в силу нашего народа, в его трудолюбие, настойчивость, в его революционную закалку, в великие возможности, которые заложены в семье наших народов. Кроме того, наш народ не останется без помощи зарубежных братьев. Так или иначе они нам будут помогать. Вот видите, какие они, дела-то… На словах, стало быть, эти обманщики — вперед да вперед, а на деле — назад и назад. А идти сейчас назад значит — снова к капитализму…
Виктор не отрывал глаз от Сергея Ивановича. Все это, понятное, простое, доходило до сердца; он верил Сторожеву безраздельно, с этого часа Сергей Иванович стал для Виктора олицетворением правды и ясности. И Карнаухов с удовольствием слушал Сторожева и многое запоминал. Он даже порывался кое-что записывать, но конфузился.
— Так вот, Виктор Ховань, что это за люди — троцкисты. У них принципы лилипутские, а амбиции Гулливеровы. Гниль, фразы, как шелуха… Вот и решайте сами — где правда, с кем вы должны быть. Разве мы вас отбрасываем от себя, разве вы нам не нужны? Неверно, Виктор, неправильно. Забывают о вас кое-где, — Сторожев искоса посмотрел на Карнаухова, — забывают, говорю, о вас, мало интересуются, руки до вас не доходят. Вам о будущем надо думать. В чем это будущее? Где оно? Не у нас ли? За нас ведь люди, которые работают, вы понимаете, те, что строят жизнь. И вы нужны этим людям, нужен ваш талант, нужна ваша открытая душа. А вы в вашем театре разные глупости разводите. Разве людям, которые дорвались до настоящей жизни, нужна ваша заумная чепуха? Им надо смелое, правдивое, настоящее, умное, а у вас что? Что вы там в спектаклях нагородили? Для кого? Вы знаете, кому это нужно? И тут рука не дошла, ах, не дошла рука!.. — Сторожев гневно дернул себя за ус. — Вот так-то!
