* * *
Дорога оказалась такой тяжёлой и полной опасностей, что Рузя иногда думала, что она сходит с ума. Временами приходили мысли, что живыми им до места не добраться. Сожаление об отъезде из родного города всё чаще возникало в её легкомысленной голове. Гольдман утешал как мог, но ему и самому требовалось утешение и поддержка. Несколько раз случались такие ситуации, когда Рафик был готов счесть себя покойником и настраивался на встречу с Богом. Но то ли у Бога не было времени на Гольдмана, то ли очередь на небеса зашкаливала, но всякий раз авто проскакивало блокпосты на кордонах.
Гольдман и Рузя наконец-то въехали в Швейцарию. Островок мирной жизни потрясал тишиной: нигде не слышны выстрелы, взрывы и крики. Альпийские луга, улыбчивые швейцарцы. Рузя закрыла лицо руками и заплакала. Постепенно тихие слёзы переросли в истерику и Гольдману пришлось остановить автомобиль.
— Девочка моя, что с тобой? — он легко касался её волос, словно боясь стать катализатором для чего-то ещё более шумного и мокрого.
Гольдман совершенно не представлял, что делать. Ему и самому хотелось бы прислониться к чьему-то плечу. Хотя бы для того, чтобы снять с себя долю ответственности ощутить некую иллюзорную защищённость. Рузя была ещё слишком молода, чтобы понимать, что мужчину иногда нужно пожалеть. Гольдман дал ей воды, заставив выпить побольше, а потом достал из кармана плоскую флягу с коньяком. Через пятнадцать минут Рузя спокойно спала, а Рафик думал о том, что теперь у них есть будущее.
* * *
На кладбище попало несколько бомб. Случайно или нет, но пан Пётр иногда плакал среди могил, и поправлял их в силу своих возможностей. Жизнь его принципиально не изменилась: люди так же умирали и даже больше, чем обычно; выпивка и закуска не убывала, только слишком много похорон случалось в последнее время.
Недавно случились похороны пани Зеленской. Они были стремительны и малолюдны. Раввин быстро прочитал молитву, несколько человек в надежде на угощение бросили по горсти земли, пани Марта вытерла сухие глаза под вуалью и сразу после того, как засыпали могилу ушла по своим делам.
Часть кладбища, где был склеп Германова, разбили совсем. Могильные плиты, расколотые, когда на двое, когда на больше кусков, прорастали травой. Несмотря ни на что, трава росла везде, а на могилах, сдобренная жизнью, она была сочной и густой. Сейчас её притрусило снегом. Белое одеяло покрывало всё это безобразие почти полностью, но иногда разруха проглядывала из-под него и тогда пан Пётр спешил в сторожку, чтобы выпить за упокой покойницы Домахи.
Пан Пётр прошёл к разрушенному склепу Германова, запричитал, сплюнул и собрался уйти, как заметил на краю воронки раскуроченный гроб. Днище гроба треснуло и оттуда очень медленно выпадали ассигнации и ещё какие-то бумаги. Они бы выпали и раньше, но в щели застряла длинная нитка крупного жемчуга и теперь она мерно покачивалась как маятник.
Пётр вытащил часы, посмотрел на секундную стрелку. Нитка жемчуга покачивалась в такт. Он покряхтел, запрятал часы и пошёл обратно, бормоча под нос:
— Время показывает. Сколько прошло можно счесть. Или узнать сколько осталось…
* * *
Колокольчик у входа в салон тревожно звякнул и Тина вздрогнула. Она устало поднялась и вышла из коморки.
— Привет, Христина.
Зельда куталась в простую шаль и была сама на себя не похожа. От прежней мадам Зельды остались только глаза. Большие и тёмные, они по-прежнему смотрели словно сквозь собеседника. Из-под скулы на щеку выползал толстый ярко-розовый рубец.
— Доброго дня, Зельда, — Тина бегло осмотрела пальто Зельды и кривые ботинки. В былое время мадам Зельда никогда бы не позволила себе выйти на люди в таком наряде. — Что-то случилось?
— Разве должно что-то случиться, чтобы я к тебе зашла? — хмуро спросила Зельда, повисла небольшая пауза. — Тина, я зашла попрощаться.
Ей очень хотелось в лице Тины встретить родную душу. У Зельды давно никого не было из родни, а единственная, кого бы она могла назвать подругой, уехала, Судьба Рузи оставалась совершенно неизвестна, а ближе Тины никого не было. Тодор — хороший человек, может быть даже когда-нибудь она полюбит его. А пока что остаётся полагаться на Бога и… на Тодора. Но всё чаще Зельде казалось, что полагаться на Тодора вернее.
— Проходи. — Тина смущённо пожала плечами и пригласила Зельду пройти. — А мне и угостить тебя нечем. Могу хлеб с сахаром и чай из малины предложить. Хочешь?
— Спасибо, Тина. Мне и доброго слова хватит, а хлеб ты для дочки оставь, — сказала Зельда и огляделась. — А где же Настуся?
— Наверху она, вышивает, — махнула рукой Тина. — Куда едете?
— В Киев едем. Тодор сказал, что там у него родня.
— Думаете, там лучше будет? — Тина от чего-то волновалась. Она боялась нечаянно отговорить Зельду уезжать и стать виновной в чём-то страшном, неведомом. Ей даже подумалось, что если случится отговорить, то нужно будет искать куда пойти исповедаться, чтоб грех с души снять. Костел святого Лаврентия заколотили досками. А можно православного отца найти. Всё лучше, чем с камнем на душе жить. — Да вы меня не слушайте, там, у них, уже построили этот…социализм! Там, у них, хорошо.
Зельда пожала плечами, думая, что «там» могли и напортачить. Построить что-нибудь другое и не такое привлекательное, как пообещали. Люди вообще склонны делать не то, что обещают. Тень сомнения закралась и Зельда подумала, что лучше предложить Тодору уехать в Париж. Там-то точно не так, как сейчас в Жолкеве.
— Хорошо у них. Точно, что хорошо… — задумчиво сказала Зельда, представляя Париж и его узкие улочки.
Тина облегчённо вздохнула, что не придётся искать православного отца для отпущения грехов.
— Спасибо тебе, Христина. — поднялась вдруг Зельда.
— А за что мне спасибо?! Ты посиди ещё, если надо. Я ж не гоню! Да и ты только что пришла…
— Как пришла, так и ушла… Пойду я. Собираться нам надо.
— А на чём поедете?
— На поезде, наверное.
Тина очень желала Зельде счастья. Желала молча, боясь, что если сказать вслух, то спугнёт Зельдину удачу. Тут же ругала себя за суеверие и страшно мучилась, ибо костёл теперь был закрыт.
— Ну… с Богом, Зельда! Пускай даст тебе Матерь Долороза детей здоровых! — последняя фраза вырвалась сама и Тина теперь просто улыбалась, сдерживая в себе порыв обнять на прощание.
Зельда ощутила в сердце тоску и желание как-то иначе попрощаться. Казалось ей, что встреча эта с Тиной последняя и никогда она больше не вернётся в Жолкев. По какой причине не вернётся, думать не хотелось. Зельда сделала шаг к Тине и обняла за плечи.
— Я о вас буду помнить… И о тебе, и о Настусе твоей… Ты ей от меня вот это передай, — Зельда отпустила Тину, завозилась и достала из-за пазухи свёрток. — Отрез здесь. На платье. Может быть, когда-то ей пригодится. Не всегда же так будет. Ну, с Богом! Пойду…
Зельда криво улыбнулась, шрам болезненно натянулся и покраснел, а потом быстро вышла. За спиной звякнул колокольчик, и сразу после этого она почувствовала на холодных щеках горячие слёзы.
Тина бессмысленно смотрела перед собой, когда Настуся неслышно подошла и обняла за шею.
— Мама, а кто это был?
— Мадам Зельда заходила попрощаться. Подарок тебе оставила, — Тина протянула свёрток и вдруг тонкая бумага порвалась и из рук выскользнул белый шёлк с большими красными розами. Ткань струилась, как ручей, и вскоре расстелилась на полу неожиданно ярким пятном.
— Красиво как! — Настуся, всплеснув руками, подхватилась поднимать. Но ткань не слушалась и всякий раз вырывалась, словно живая, и опадала на пол.
Наконец, Тина отмерла, наклонилась поднять шёлк. Из-за туч выглянуло солнце, заглянуло в окно. Розы ожили, заиграли на свету. Вот подрастёт Настуся, заневестится, сгодится отрез ей на платье.
— Припрячь пока что. Туда же, где иконы и серёжки мои с колечком спрятаны, чтоб не отобрали строители социализма, — сказала Тина и перекрестилась на маленькую иконку Божьей матери, спрятанную в буфете между посудой. Там же, за иконой, лежала старая Библия в кожаном переплёте. Тина подошла ближе, бережно достала книгу, смахнула невидимую пыль, открыла наугад и прочла вслух: — Видел я тогда, что хоронили нечестивых, и приходили и отходили от святого места, и они забываемы были в городе, где они так поступали. И это — суета.
