еще хорошо, если нам потом спасибо скажут. А то и забудут…
Пока человек в свитере рассуждал о себе и России, а Глеб впервые слушал такие слова, к ним подошел моряк. На груди у него по-прежнему покачивался тяжелый бинокль, хотя в море теперь даже в астрономический телескоп нельзя было увидеть ничего, кроме нескончаемых водяных холмов. Моряк был в пронзительно черном форменном плаще с серебряными погонами («Свой брат инженер», — сказал бы Николай Густов) и выглядел, надо сказать, великолепно, убедительно, почти празднично на фоне всего серого и мутного.
— Радио не работает, — сказал моряк, — так что неплохо бы выпустить в твиндеках боевые листки, посвященные нашим ремонтникам. В этих невероятных условиях они совершили настоящее чудо, которого трудно ждать даже при штилевой погоде. Совсем мальчишки, салажата, второй или третий раз в море, травили над станком — и работали с точностью до микрона. Можете поверить, я кое-что понимаю в этом деле…
— Есть же у нас люди! — не утерпел человек в свитере.
— Есть, и о них пока еще никто ни слова, — продолжал моряк, кажется тоже чуть-чуть воодушевляясь. — Представляете ситуацию? Нам на помощь идут ледокол и транспорт, за ходом дела постоянно следит Москва, а спасают положение двое этих неожиданных салажат!
— А нельзя ли поговорить с ними? — загорелся тут и Тихомолов, дразнимый своим журналистским и просто человеческим любопытством. — Я в газете работал, — добавил он, помня благотворное действие этих слов на людей.
Моряк действительно посмотрел на него несколько по-новому, с некоторым интересом и проговорил:
— Попробую устроить.
Он повел Глеба в сторону капитанского мостика, удивительно сохраняя свое моряцкое достоинство. Он шел ровно и прямо, не позволяя себе сделать и двух шагов в сторону, тем более — сорваться в неудержимое боковое пикирование по раскачавшейся, как огромная люлька, палубе. Не спеша, красиво поднялся он по металлической лесенке, то бишь трапу, наверх, в святая святых, куда пассажирской ноге ступать не позволялось, и вошел к капитану. «А жалкий на вид, наземный капитанишка, остался внизу, так сказать, у крыльца…» — подумал Глеб. Но через несколько минут к нему соскользнул, скатился сверху маленький ловкий колобок — старший механик.
— Пошли вниз! — махнул он рукой.
Глеб едва поспевал за ним.
Чем глубже во чрево, тем маслянистее были трапы и поручни, громче и мощнее становился гул работающих машин. Здесь уже чувствовалась сила работающего, шевелящегося крупного железа.
— Живут! — прокричал стармех, имея в виду свои машины.
И юркнул куда-то в сторону, открыв железную дверцу.
— Сюда!
Хватаясь и придерживаясь за что придется руками, Глеб вошел.
Судовая мастерская выглядела очень скромно: небольшой верстачок со многими вмятинами и заусеницами на дереве, маленький и старенький токарный станок, механическое сверло, тиски. Под потолком — тусклая, как в пассажирских твиндеках, лампочка. Пахло железом, маслом, и никого не было видно. Однако стармех позвал:
— Витек!
В дальнем углу на деревянном ящике кто-то заворочался, из-под жесткого, пропитанного железной пылью ватника высунулась нога в проношенном на пятке нечистом носке, а с другой стороны — маленькая светловолосая голова.
— Есть! — по-морскому отозвался малорослый парнишка, чье детство пришлось на войну.
— Вот тут товарищ журналист хочет с тобой побеседовать.
— А чего? — совсем по-мальчишески спросил Витек.
— Расскажи, как работал в море по ремонту машины.
Витек поочередно всовывал ноги в стоявшие у ящика растоптанные полуботинки.
— Так вы же сами знаете, товарищ стармех.
— Я — одно дело, ты — другое. Ты — герой этого случая.
Витек немного привел себя в порядок.
— Здравствуйте! — вспомнил он.
— Здравствуй.
— Так что ж, я не знаю… Вот товарищ стармех показал нам с Сашкой Удодом деталь, спросил: «Можете такую выточить?» А мы и сами не знаем, можем или нет. Я говорю Сашке: «Давай попробуем!» — «Давай», — говорит. Ну и начали… Нам даже обед сюда приносили, хотя рубать ничего не хотелось.
— Качка мешала? — спросил Глеб.
— Да и качка, — смущенно улыбнулся Витек. — Хотя, когда работаешь, ее не так заметно.
— А какие еще трудности были?
— Так главная трудность — точность. Надо было точь-в-точь сделать… Тут к нам еще капитан второго ранга приходил, советовал кое-что.
— А что именно?
— Ну, как удобнее во время качки у станка стоять. Мы даже пробовали ногу к станку привязать, чтобы вместе с ним качаться.
— Лучше стало?
— Да сперва вроде получше, потом отвязался…
Глеб задал еще несколько традиционных вопросов — кто учил, да кто помогал, да кто дома есть, — но ничего необычного не услышал. Все было обыденно, даже как-то скучновато. Ярко запомнились одни только руки, когда Витек подошел к токарному станку, зажег над ним более сильную, чем под потолком, лампочку и стал поглаживать суппорт. Они были темные, в ссадинах и царапинах, тонкие в запястье и широкие в ладонях, с какими-то расплющенными на концах пальцами. Небольшие, мальчишеские, но уже умелые руки — и старенький, как сам «Чайковский», скорее всего не современный, станок. Вот и все, что было и теперь, и тогда, когда пароход безмолвно ждал той небольшой детальки, придвигаясь помаленьку к гибели…
Глеб так и не придумал, о чем бы спросить этого паренька, — отвык от журналистики! Он только смотрел на слабые руки подростка, пытался как-то сопоставить их с размерами всей ожившей железной громадины, и мысли уносились неведомо куда! Чуть ли не к самым истокам человеческого бытия и деяния. Ему вдруг подумалось, что само понятие Ч е л о в е к возникло, может быть, одновременно с понятием — р а б о ч и е р у к и.
Человек остался бы не очень красивым зверем, если бы не они.
Жизнь на Земле протекала бы совсем по-иному, если бы не они.
И если когда-то сама Земля окажется в смертельной опасности, спасут ее люди со здоровой, хорошо работающей головой и умными рабочими руками.
Но как все это связать с худеньким смущенным парнишкой, пожалуй еще и недовольным, оттого что
