Если ты боишься своего страха, не смей касаться клавиатуры.
Устала: измочалена. Обессилена. Мы обе.
Столько размышлений, больше смахивающих на терзания, мне довелось сейчас перепробовать, перечувствовать, я почти выбилась из сил.
Но действие своеобразного борения с самой собой, как ни удивительно, благотворно. Целительно — для меня. В каком-то смысле.
Всегда ведь полезно встретить кого-то другого, особенно отчетливого другого, а не бледную тень плоской фигурки, вырезанной из мокрого картона, которая сама время от времени сомневается в своем существовании.
По мере того как сокращается текст, он словно пересыпается в данные мои записки, и по пути из колбы в колбу разменный песок букв ложится в других сочетаниях, те песчинки, что лежали рядом, разлетаются в разные стороны, а те, что никогда не дотрагивались друг до друга, сидят теперь вплотную.
Со временем все окружающие меня тексты сократятся до полного отсутствия знаков, а все мои заметки расползутся в подобие безбрежного воздушного пространства.
Для меня весь текст Адрианы Самаркандовой стал не более чем поводом. Не более — но и не менее. Поводом поразмышлять о собственной жизни, о собственном опыте, перечувствовать некоторые схлынувшие ситуации, побродить по зимнему берегу памяти, переворачивая носком сапога разрозненные предметы, которые выкинуло отштормившее море… Все эти странные вещи, которые когда-то казались важными, а сейчас словно утратили смыслы. Я забыла, где и когда видела их в первый раз.
Люди моего мира
Татьяна Москвина. Смерть — это все мужчины. СПб., “Амфора”, 2004, 300 стр.
Книга известного петербургского критика и драматурга Татьяны Москвиной свободна от жанрового подзаголовка (разве что в издательской сноске — за которую автор не отвечает — написано “Роман”). На самом деле это коктейль. Интересная задача для исследователя — восстановление цельного пратекста; некоторые мечтают проделать это с “Тихим Доном” — докопаться до подлинного романа, который где-то в подвале шолоховского дома писал безвестный автор, а хитрый невежда Шолохов ему туда спускал пустые щи да знай поторапливал. На самом деле, конечно, никакой гениальный подпольщик на Шолохова не работал, что ясно всякому, кто читал роман внимательно. Книга Москвиной — хороший пример из того же ряда: иногда автор сознательно портит свою книгу, чтобы она прошла в печать, или задела массового читателя, или не вызвала слишком опасных последствий. В нашем случае для проходимости и усвояемости в отличный, точный социальный роман — чуть ли не первую хорошую книгу этого жанра о нашем времени — добавлена толика так называемой гендерной прозы, изначально обреченной на пошлость, как и любая литература об имманентностях (нацпринадлежность, происхождение, комплекция). Видимо, Татьяна Москвина до такой степени разочарована в этом мире, что категорически не верит в его способность воспринять качественный продукт: во всякой хорошей вещи обязана наличествовать примесь второсортности. В тот же роман-коктейль — сравнительно небольшой по объему — вбуханы: порция мистического триллера с вовсе уж неприятным конспирологическим привкусом, страниц двадцать газетной публицистики (по-москвински умной и тонкой) и доза политического памфлета, который вроде бы и работает на основную авторскую идею — ощущение всеобщей тошнотворности, — но торчит на тексте совсем уж крикливой заплаткой (разумею четвертую главу — “Четверг”, встречу с губернатором).
Очень может быть, что автор не гнался за дешевой популярностью, а искренне убежден в том, что современный роман обязан быть пестр и многослоен — каждый будет из него выедать доступный слой. Кому эсхатология, кому конспирология, кому гендер, а кому искренний и жалобный плач истерзанной души. Проблема, однако, в том, что даже при условии стилистического единства (которого умудряются же добиваться некоторые сторонники слоеной прозы) пироги из столь различных ингредиентов редко оказываются вкусны. Герой старого детского рассказа искренне удивлялся, почему смесь из таких прекрасных вещей, как ванильный пломбир, малиновое варенье и соленые огурцы, предстает на поверку категорически несъедобной. Автор этих строк вообще считает, что слоеные пироги — низкий жанр, выпекать их призваны грамотные кулинары вроде Б. Акунина; Татьяна Москвина, при ее интеллектуальном и, как не признать, художественном ресурсе, даже по первому роману легко может быть помещена рангом выше. Замах был на серьезную прозу — ее и стоило написать. О том, что Москвина знает, любит или ненавидит, она пишет так, что цитировать хочется страницами. О том, что ей не нравится или по-настоящему неинтересно, она отписывается дежурно — как профессиональный журналист, которому заказали в номер подвал на чуждую тему. Профессионалы, сделаем — но без души, с холодным носом. Практически все претензии москвинской героини Александры Зиминой в адрес мужчин легко могут быть предъявлены женщинам, а проще — человечеству в целом. Ровно так же люди, которые во всем предпочитают винить эпоху, с равным правом могли бы все это рассказать о любой другой эпохе, в какую пальцем ни ткни. “Нам в колыбельке одинаковые погремушки давали, правда, девочкам розовые, а мальчикам синие… однако мальчики по своим погремушкам, видимо, всю жизнь скучают”. Это о любви мальчиков ко всяким цацкам вроде машин. Точно так же могу обрушиться на любовь девочек к своим цацкам — брильянтам, тряпкам, — но смысл-то какой? Все москвинские наезды на мужскую хитрость, лень, зависть, тупость, нелюбопытство, эгоизм и даже запахи могут быть переадресованы женщинам с полным на то основанием, тем более что самый омерзительный персонаж в романе — все-таки не мужчина, а вполне конкретная крошка Эми. Да и написано про все это… обычно написано. Хорошо, но неискренне. Явно для проходимости. Понятно же, что автора заботят совершенно другие вещи, и настоящий адресат ненависти — тоже другой. Все, что про мужчин и женщин, про гебню и политику, и даже все, что про хозяйственного мужичка-губернатора, — оно местами и хорошо, и изобретательно, и с использованием лучших достижений повествовательной техники (особенно мне понравилось, как губернатор в каждом абзаце меняет имя-отчество, ненавязчиво подчеркивая свою типичность, — прием почерпнут у Синявского, см. “Спокойной ночи”, фрагмент о мышах — “Жена моя Марья… жена моя Катерина… жена моя Василиса…”). Но, повторю, это не выходит за обычные рамки честной и профессиональной публицистики. Все, что касается собственно фабульной составляющей, — убийство на расстоянии путем протыкания фотографии, оккультный чекист, версия о двух женских типах, управляющих миром, и особенно финал — с красным платьем и кровавой ванной, — находится за гранью вкуса; и слава Богу, что Москвина по крайней мере не иронизирует над всем этим, пытаясь дистанцироваться от героини или собственного текста. Для того, чтобы в наше время быть услышанной действительно многими, исповедь понадобилось облечь в такую упаковку, причем на полном серьезе, без постмодернистского пересмеивания; повышенная восприимчивость ко всему инфернальному и безвкусному — беда читателя, а не вина автора.
“Точность и краткость есть главные достоинства прозы”, — сказал самый точный и краткий из наших прозаиков, и где у Москвиной точно — там вздыхаешь от благодарного облегчения: ну слава тебе, Господи, нашелся человек, который не побоялся это высказать, нашел слова, чтобы заклясть томившую меня гнусь! Конечно, книга не о том, как в питерскую журналистку Александру Зимину в раннем детстве вселился Демон, имевший единственной целью уничтожить мир. И даже не о том, как Александра Зимина сошла с ума (на случай, если никакой Демон никуда не вселялся). Сама идея насчет управляемости мира условной Богородицей, исполненной милосердия, и некой Красной Дамой, средоточием злобы и бесовской эротической прелести, заставляет вспоминать дамские романы серебряного века. Но весь этот общеупотребительный антураж понадобился Москвиной-прозаику единственно для того, чтобы высказать несколько очень принципиальных и точных диагнозов, — как Москвиной-критику бывают нужны какие-нибудь Михалковы или Владимир Жириновский для артикулирования собственных воззрений на эстетические отношения искусства к действительности.
По-моему, книга Москвиной на самом деле вот о чем. “Вообще на моих глазах в рекордный срок произошла удивительная мегадрама: полный исторический реванш отрицательных героев советского искусства. Все эти предатели, стяжатели, подлецы и жулики, которые плевали на общее дело и обустраивали свои животишки, все, кто запирал сало в тумбочку, спекулировал импортной техникой, воровал у дворянских старушек антиквариат, записывал дачу на жену и машину на тестя, кто в поте лица доставал дубленки и варил джинсы на продажу, — все, до распоследнего эпизодического лица, восторжествовали в реальности. Социализм был сожран взбунтовавшимися отрицательными героями до основанья, под слабые замогильные стоны пыльных комиссаров”.
