Впрочем, и на том спасибо господам театралам, что совсем уж в махровое экспериментаторство не ударились. Соседи вон, что на днях вернулись из Германии, рассказывали, как там в театр сходили — тоже на Шекспира. Знаменитая местная труппа, а режиссер даже с русской фамилией — Жолдак... Актеры бегали по сцене голые — совсем без ничего, а среди декораций были, срамно сказать... унитазы. Немцы стоя аплодировали. А потом еще в газетах постановку расхваливали кто во что горазд — мол, «новое прочтение», «современный взгляд на классику»... тьфу! Высокое искусство, едрить его в кочережку... После этого рассказа Петр Петрович интерес к театру утратил. Если классику так, как она есть, играют только на школьных подмостках, да в редкой глубоко провинциальной самодеятельности — то какой это театр? Кривляние одно сплошное и бесовщина.
А потом случилась война, и не до театров стало. Правда, жена о театре изредка вспоминала, когда грустила. Она-то с подругами часто и во МХАТ, и в Маяковку ходила, и еще много куда. Только подруги погибли, а театры засыпали пыль и пепел...
Когда Артур — бывший студент-ГИТИСовец, вечно встрепанный, с лихорадочно блестящими глазами, — начал свое безнадежное, казалось, дело по зачинанию театра на станции, Филиппов был спокойно-равнодушен. Пустая затея, бесполезная, ну да ладно. Если хлеба он за это не просит — то пусть. Зато день, когда о создании театра объявили, Петр Петрович запомнил навсегда —первый раз за год он увидел у жены улыбку. Первый раз после неудачной попытки самоубийства.
Сейчас его Ритуша — нарядная, в своем лучшем платье и с новой, незнакомой прической — была весела, взволнована и нетерпелива, как выпускница перед последним звонком. Даже как будто помолодела лет на десять. И, глядя на прямо-таки светящуюся от радости супругу, бибиревский пограничник охотно простил Артуру и некоторую надменность, с которой руководитель театра иногда держал себя на станции, и его надоедные визиты к администрации по поводу каких-то своих театральных нужд. Простил даже то, что из-за неугомонного «Станиславского» и его репетиций ему пришлось перетасовать график дежурств на заставе: сразу трое его бойцов играли в спектакле, и один из них (к некоторой тайной гордости Филиппова) — не какого-нибудь там «пятого стражника в девятом ряду», а самого Ромео!
Тут сзади зашевелились. Кто-то осторожно пробирался вперед, безуспешно стараясь не отдавить ноги остальных зрителей. Филиппов и его сосед одновременно развернулись. От лестницы к импровизированной сцене шли Капитон Зуев с супругой, доктор Сашка Михайловский и пришлый «чистый».
Пал Саныч аж крякнул:
— Во упорный, а... И тут он! — и отвел глаза.
— Паш, ты давай брось уже. Было, да и прошло, — Филиппов похлопал приятеля по плечу. — Мне тоже это дело было не по нраву. И хорошо, что все так решилось.
Пал Саныч угрюмо отвернулся и тяжело уставился на занавес у сцены. А Питон с компанией прошли мимо и сели на свободное, видать их ожидавшее, место во втором ряду. Время снова полилось медленно-медленно.
И вот занавес дрогнул и пошел в сторону...
Зал грохнул аплодисментами, и на импровизированную сцену вышел Артур в длинном, ниспадающем красивыми складками плаще и пышном берете с пучком перьев. Он степенно поклонился зрителям, и те стихли, словно по мановению невидимой волшебной палочки.
Неспешно полились знакомые многим — кому из довоенных фильмов, кому из книг — слова пролога. Два знатных семейства, их вражда, юные влюбленные, примирившие врагов своей безвременной и трагической гибелью... Глаза Артура вдохновенно блестели, он стоял, как оратор на древнеримском форуме, воздев над собой руку. И сплетались, взлетали под обшарпанные своды станции ритмичные, четкие и ясные звуки стихотворной речи, подчиняя умы и сердца многолетних затворников подземелья не хуже древних заклинаний.
Казалось, даже стены и многометровая толща земли за и над ними исчезли, уступив в воображении зрителей место узким мощеным улочкам далекого южного городка, увитого зеленью и млеющего под чистым и добрым небом.
...Быть может, пьесы стих и бесталанен —Поправим дело мы своей игрою...
Окончив свой монолог, Артур снова поклонился — и ушел под новый всплеск аплодисментов.
Пусть декорации были не богаты (собранный из разных тканевых кусков занавес, да картонные колонны, покрашенные гуашью), пусть костюмы шились из того, что нашлось, — не это стало главным. Это была отдушина в сырой беспросветности тусклой подземной жизни. Яркое пятно, напоминание, что мир когда-то был другим — и что это не утрачено. Старики и те, кто родился уже на станции, мужчины и женщины, сторонники и скептики — все были тут. Следили с улыбками за перепалкой слуг, полушепотом обсуждали костюмы... Какой уж тут скепсис, когда представление — вот оно, смотри во все глаза!
Петр Петрович, одновременно следивший за спектаклем и за женой, изредка нет-нет, да и поглядывал на сидящего впереди Зуева со товарищи. Те сидели спокойные и иногда перебрасывались словом-другим с «чистым». Филиппов улыбнулся про себя. Упорный малый. Добытчик «чистых» сейчас, пожалуй, вызывал симпатию. Неунывающий он был какой-то и за девочку эту, на станцию его притащившую, горой стоял. А что Зуев с ним так возится — понятно: ему девчонка как дочь... А вот, кстати, и она.
На импровизированной сцене — дом Капулетти, кормилица, леди Капулетти, Джульетта. Кормилицу играет веселая толстушка Ира Поликарпова, ученица Михайловского, начинающее светило медицины... Говорливая в обычной жизни, Иришка и сейчас сыплет словами, как дробью. Ее роль, точно ее. Петр Петрович по-стариковски, с прищуром, улыбнулся. Леди Капулетти — холодной, увядающей красоты Мила Иванова, вдова погибшего два года назад на поверхности Аркадия Иванова. И, наконец, Джульетта — худенькая девочка-добытчица, та самая, которую три недели назад сам Петр Петрович провожал на неизбежную гибель в разбойное гнездо Алтуфьева. И ведь не его в том вина, а все равно стыдно. Вот и Пал Саныч завозился на своем месте — тоже не по себе человеку. Впрочем, последний быстро отвлекся — его внимание притягивала Мила-Капулетти. Уже скоро год, как человек-гора собирался сделать ей предложение. Собирался-собирался, да все никак духу не мог набраться...
Очень непривычно было видеть Крысю в образе Джульетты. В длинном бархатном (не соврали слухи!) платье и расшитом бусинками маленьком чепчике, из-под которого на спину спускалась перевитая тонкими ленточками искусственная коса, прежняя невзрачная пацанка преобразилась просто до неузнаваемости. Даже манеры изменились, явив взглядам зрителей вместо всегда сдержанно-деловитой и упорной добытчицы нежную и робкую девушку-подростка. Джульетта в исполнении Крыси получилась какой-то очень тихой, домашней и во всем послушной родительской воле. Глядя на нее, трудно было даже представить, что вот эта изнеженная и нерешительная «мамина дочка» буквально через несколько сцен безоглядно влюбится в сына врагов ее семейства, пойдет наперекор воле родителей, проявит недюжинную непокорность и силу воли и даже ни на миг не поколеблется перед тем, как всадить себе в грудь кинжал.
— Интересная у нее трактовка образа! — шепнула Петру Петровичу на ухо жена. — Робкая и послушная Джульетта — это что-то новое! До войны я такого ни в одной постановке не видела!
— Ну... Тем интереснее будет смотреть, — пожал плечами пограничник. — Да только ее ли роль? Справится ли?
И буквально тут же, в качестве аргумента, что девушка справится, к нему пришло недавнее воспоминание, как один из его бойцов — горячий и склонный к спонтанным поступкам Эльбрус Газиев явился с репетиции (именно он и играл Ромео) на дежурство по заставе хмурый и... с расцарапанной чьими-то ногтями щекой.
— Любовные сцены с Крыськой репетировали... — нехотя буркнул он в ответ на посыпавшиеся расспросы и ехидные подколки товарищей.
— И что? — Филиппов одним движением бровей заставил своих погранцов приумерить зубоскальство.
— Что-что... Она же совсем не умеет целоваться!
— И ты ее, разумеется, решил этому научить, горячий аланский джигит! — полуутвердительно-полувопросительно сделал вывод Петр Петрович, сам каким-то чудом сдерживая рвущуюся с губ улыбку. Ай да девчонка! Вот тебе и тихоня!
— Ну, решил...
— А она?
— Я, что ли, знал, что она такая недотрога?!
Пограничники, не выдержав, грянули хохотом, пустив гулять по туннелю в сторону алтуфьевской баррикады гулкое эхо.
Позже выяснилось, что Джульетта залепила своему Ромео оплеуху инстинктивно, на чистом автопилоте, перепугавшись его неожиданных и чересчур уж ретивых действий. После чего перепугалась еще больше — но уже того, что невольно причинила боль партнеру по сцене. И всю оставшуюся репетицию смотрела на него виноватыми глазами и время от времени переспрашивала: «Тебе точно не больно?»
