– А что это за проект?
– Ядерная бомба. Русские в конце войны... той, мировой... вербанули пару... да даже не пару, а целую бригаду ублюдков из нашего исследовательского центра в Лос-Аламосе, которые, подумать только, не за бабки, а по чистым, видите ли, идейным соображениям передали им все схемы... всю технологию. Представляешь? Казалось бы, вроде пустяк – чертежи, бумажки, а какие последствия. Русские тоже получили бомбу. И мир пошел вертеться по совсем другой колее. На целые десятилетия. Вот так.
– Н-да... – Молодой шатен, по всей видимости, подвергая осмыслению всю глубину трагизма случившегося, с многозначительной гримасой покачал головой, но через какое-то мгновение спросил уже почему-то совершенно по другой теме: – Ну и... что? Это значит, что он скоро отсюда свалит?
– Кто? – спросил в ответ его спутник.
– Наш приятель.
– Почему?
– Ну как? Ты же сам говоришь, ему новый пост дают.
– Это он так говорит.
– Неважно. Врать-то ему какой резон.
– Хм, – усмехнулся Джефф. – Давать-то дают, да только... Короче, держись, ты сейчас умрешь со смеху, но этот идиот хочет от него отказаться.
– Почему?
– Боится. Считает, что его там, в родных стенах, быстренько вычислят и возьмут в оборот. А Москва ведь не Париж, оттуда, если что, хрен уже вырвешься.
– Ну... в этом, в общем-то... есть резон.
– А кто спорит? Конечно, есть. Только чего стоит разведка, которая думает только о том, чтобы создавать своим агентам режим наибольшего благоприятствования. Агент должен отрабатывать по полной. И на том месте, где он может принести максимальную пользу. Только тогда у нас будет настоящий результат.
Адриен задумчиво покачал головой, что можно было расценить как знак согласия с предыдущей сентенцией, а можно было и не расценивать. Наконец, он поднял глаза:
– Ну и что ты теперь думаешь с ним делать?
– Я думаю? – искренне возмутился Джефф. – Э нет, дружок. Об этом пусть другие думают. Те, кому побольше моего платят. И кто в уютных кабинетиках да в мягких креслах сидит-посиживает, пока мы тут, как последние бобики, крутимся. Завтра же отправляю подробный отчет с пленочкой в придачу. Пусть теоретики в Лэнгли принимают решение.
– Логично, – согласился его младший коллега.
– Чует мое сердце, правда... – выразительно протянул коллега старший, – что... как бы нашу рыженькую не пришлось сюда опять вызывать.
– Зачем?
– Ну... если... там... сочтут необходимым... а я думаю, так оно скорей всего и будет... надавить на паренька, чтобы он, в свою очередь, принял это многообещающее предложение, то... вполне возможно, она может понадобиться в качестве... так сказать... дополнительного средства воздействия.
– У них же вроде вся любовь резко прошла, как только он на крючок сел.
– У кого, у них? У нее, может, и прошла. Как и положено. А у него... я думаю... Обида появилась, это да. Злость. А любовь нет... вряд ли. Затаилась, может быть. Превратилась в то, что французы называют l’amour-haine[56] . Но... не прошла.
– Почему такая уверенность?
– А я это очень хорошо почувствовал. Сегодня во время беседы. О ней речь когда зашла. Якобы случайно... мимоходом.
– А на самом деле?
– А на самом деле он так специально разговор подводил. Используя зацепки разные.
– К чему?
– К тому, чтобы о Хелен нашей выведать... как там и что. Между делом. Где сейчас находится, что делает.
– Почему ты так решил?
– Ну, так, милый мой, надо же знать психологию. А я в этих вещах воробей стреляный. На мякине не проведешь. Нет, не ровно он к ней дышит, голову на отсечение даю. Не ровно. Так что... чует мое сердце, скоро снова увидим. Знакомую россыпь медных волос. И услышим родные... переливчатые трели.
– А если она не захочет снова с ним?..
– Хе! А куда она денется. Кто ее спрашивать-то будет.
Получив такой, более чем исчерпывающий, ответ, молодой человек с каштановыми волосами немного помолчал и, слегка потянувшись в своем мягком велюровом кресле, спросил, чуть позевывая:
—И когда ты назначил ему следующую встречу?
– Основную – на четверг. Запасную – опять на субботу.
– Не рановато ли? Инструкции-то успеем получить?
– Успеем. Ответ-то ему надо уж вот-вот давать. У них же система жесткая: раз от назначения откажешься, потом уже вообще ничего никогда предлагать не будут. Да, впрочем, не у них одних. Везде так. И боссы наши, я надеюсь, это тоже понимают. Так что... должны поторопиться. С решением.
– Это точно. – Адриен зевнул уже по-настоящему, со смаком. – Ну что, я тогда, наверно... потихонечку... к своим Венсанским воротам? А то ведь еще почти через весь город пилить.
– Что, намаялся?
– Да что-то... сам не знаю. С утра состояние какое-то... дурное. Как будто мешком с опилками из-за угла по голове огрели.
– Это поэтому тебе сегодня все «хвосты» мерещатся?
– Наверно.
– Смотри поосторожней. Я знавал пару ребят из наших, у которых со временем мания преследования началась. Самая настоящая, в медицинском смысле.
– Типун тебе на язык. Ну, так чего, патрон, погнал я, отпускаешь?
– Гони. Как сейчас? Небось через кафе «Hard Rock»?
– Ну так ведь... все по прямой. Бульвар Османн, бульвар Монмартр, бульвар Вольтер. Куда денешься.
– А потом в какие края? К малышке Жаклин?
– Это уж как пойдет, – ответил молодой человек и, опережая грозящий последовать новый вопрос в развитие данной темы, поспешно добавил: – Так когда встречаемся-то?
– Созвонимся.
– О’кей. Ну все, чао. – Адриен потянулся к ручке дверцы.
– Давай, удачи, – нехотя бросил Джефф, но, лишь только раздался характерный металлический щелчок, резко повернувшись, внезапно схватил за рукав своего уже распахивающего дверь напарника. – Хотя нет, постой. Знаешь что, давай-ка теперь я за тобой чуток прокачусь. Хотя бы до Монмартра. Ты прямо не иди. С Османна свернешь на Сен-Оноре, потом по Капуцинам вернешься обратно. На всякий случай. Для успокоения твоей расшатанной нервной системы. И моей тоже.
– О’кей, – повторно произнес напарник и, захлопнув за собой дверь, направился к своему стоящему чуть дальше и слева скакуну.
Через минуту красный «Крайслер», медленно развернувшись, выехал на площадь и, так же неторопливо обогнув против часовой стрелки здание Дворца Конгрессов, свернул по проторенной ранее дорожке на проспект Великой армии и отправился, сопровождаемый следующей метрах в ста позади него черной «Ауди», по направлению к видной издалека, благодаря идущей снизу подсветке, торжественно-величественной Триумфальной арке.
XI
Был четверг. Стояла ясная, сухая и, хоть и безветренная, но довольно прохладная для этого времени года погода. Прохладная, разумеется, по меркам города Парижа, чьи обитатели, не видев снега добрый десяток последних лет, привыкли уже воспринимать температуру плюс четыре в середине декабря как некую природную аномалию.
Невысокого роста человек, с некрупной, но крепкой фигурой и абсолютно голым черепом, стоял возле окна, засунув руки в карманы брюк, и, устремив задумчивый взор прямо перед собой, в сторону застилающей горизонт бурой полосы Булонского леса, постепенно погружающейся в сумеречную вечернюю дымку, медленно покачивался взад-вперед, перенося центр тяжести своего тела поочередно с пяток на мыски и обратно. Его более молодой и рослый товарищ, не имеющий права пенять природе на отсутствие на своей голове должной растительности, сидел сбоку, возле удлиненной вертикальной части Т-образного совещательного стола и небрежными, отрывистыми движениями набрасывал карандашом на лежащем перед ним листе бумаги профили мужчин с завитыми париками и высокими стоячими воротниками и женщин с пышными прическами эпохи галантного восемнадцатого века.
– Н-да... – прервал, наконец, молчание стоящий у окна человек, не меняя позы тела. – Как там паренек в сочинении-то в своем написал?.. В фильме.
– В каком фильме? – повернул в его сторону голову сидящий за столом портретист, прервав свое хоть и увлекательное, но, похоже, просто обусловленное долгим ожиданием, вынужденное занятие.
– «Доживем до понедельника». Или вы такие уже не смотрите?
– Кто мы?
– Ваше поколение.
– Не знаю. За всю Одессу сказать не могу. – Молодой человек снова опустил карандаш на бумагу. – Лично я смотрю. Хоть, в общем-то, честно признаться, и не с очень большим восторгом.
– Ну и какое же он там дал определение? Понятию «счастье». Помнишь?
– Счастье... это когда... тебя... понимают, – синхронизируя с произнесенными словами свои новые штришки, обозначившие маленький вздернутый носик и выпученные глаза какого-то то ли Павла Первого, то ли Робеспьера, произнес художник, завершив уже десятый по счету профиль.
– Верно.
– А к чему вы это?
– К тому, дорогой Олег Вадимыч... – Соколовский, наконец, развернулся на сто восемьдесят градусов и слегка присел на край подоконника, – что все в этой жизни относительно. И противоречиво. В нашем деле, например, когда тебя начинают понимать слишком хорошо, это уже беда. Катастрофа.
