о вознаграждении. А аппетиты крестьян все росли по мере того, как увеличивались шансы, что их мечты будут исполнены. Несбыточное становилось возможным, а это окрыляло воображение. Стоит пересмотреть в № 77 «Освобождения» протоколы Крестьянского съезда, состоявшегося в июле 1905 года[424], чтобы понять, как переломилось в крестьянских головах учение о принудительном отчуждении по «справедливой оценке» и о верховенстве «воли народа». «Земля — Божий дар, — говорил представитель Харьковской губернии, — захваченный помещиками, которые вследствие этого и пользовались нашим трудом». «Частную собственность необходимо отменить, — добавлял представитель Черниговской губернии, — если вместо чиновников будут править помещики, то станет еще хуже. Еще больше будет грабеж, если богатым будет принадлежать власть. Пример — несчастная Англия». А вот по вопросу о выкупе. Представитель Владимирской губернии заявляет: «Землю надо взять и отдать крестьянам; за что выкуп? Мой прадед был крепостным знаменитого Пестеля, а он отпустил на волю своих крепостных без всякого выкупа»[425]. Представитель Курской губернии заявляет: «Никакого выкупа за землю не нужно. Будет с того, что Александр II взял большие деньги из банка и дал помещикам; скорее с помещиков нужно взять выкуп за то время, когда они владели землей»[426].
Эти «государственные» взгляды, которые без всяких комментарий печатались в «Освобождении», только усиливались по мере того, как Ахеронт собирал свои силы. Они были страшны тем, что были естественны; они соответствовали культурному уровню крестьянской массы, ее правовому сознанию и несправедливости того положения, в котором эту массу держали. Это настроение крестьянства было опасно не для самодержавия, а для всего государства; для борьбы с ним нужны были решительные, но отнюдь не репрессивные и не революционные меры. Исторический долг либерализма был их предложить. Но главным фронтом была тогда война с самодержавием. Ведя борьбу с ним, бороться одновременно и с крестьянским Ахеронтом было ему не по силам; освободительное движение постаралось в своих интересах использовать эту стихию.
Свою Немезиду либералы получили, как и во всем, уже после объявления конституции[427], когда надо было Ахеронт успокаивать. То, что для большинства освобожденцев было только военной тактикой, для Ахеронта было сознанием права. Крестьяне не были удовлетворены завоеванной конституцией; к ней они остались совсем равнодушны. Но зато переходное время давало аграрным демагогам надежду «явочным порядком» добиться исполнения главного своего пожелания. Задачей либерализма должно было быть уничтожение тех причин, которые крестьянский вопрос породили и исказили. Но наследникам освободительного движения было трудно отказаться от того, что ими было объявлено. Свою программу с «принудительным отчуждением» они продолжали отстаивать уже при конституции в Думе, из тех же тактических соображений, что и раньше, только на этот раз желая создать благодарную платформу против роспуска Думы. Так крестьянский вопрос остался орудием партийной борьбы. Заслугу его разрешения или по крайней мере правильной его постановки либеральная общественность этим сама отдала в руки Столыпина. Этого мало. И с его проектом она по инерции продолжала принципиально бороться. Такое отношение к крестьянскому вопросу было самой тяжелой тактической жертвой, которую принес русский либерализм. Эта жертва его не спасла. Принятую им к исполнению крестьянскую «волю» и судьбу этой воли с ее результатами либерализму пришлось увидать уже после февраля 1917 года. Но это вне моей темы.
Глава VIII. Национальная проблема в «освободительном движении»
В политике есть своя логика. Если освободительное движение в войне против самодержавия искало всюду союзников, если его тактикой было раздувать всякое недовольство, как бы оно ни могло стать опасно для государства, то можем ли мы удивляться, что для этой же цели и по этим мотивам оно привлекло к общему делу и неудовольствие «национальных меньшинств»? Ведь постановка национальной проблемы в старой России была одной из самых ее слабых сторон.
Россия была разноплеменной и очень разнородной страной. Некоторые национальности были раньше независимы от России, имели свою культуру, иногда более высокую, и либо были присоединены к России насильственно, либо вошли в ее состав добровольно, чтобы защитить свою национальность против более опасных соседей. Другие народности были низшей культуры, были в ней перемешаны; были области, где одна нерусская национальность притесняла другую, тоже нерусскую. Наконец, были страны, как Финляндия, которые были на особом самостоятельном государственном положении. Словом, национальная проблема в России была очень сложна, не могла быть решена по одному общему принципу, требовала такта и осторожности. Но одно несомненно: национальная проблема в ней имелась, и Россия уже никак не могла считать себя государством унитарного типа.
А между тем по какой-то непонятной аберрации мысли официальная политика находила нужным отрицать эту проблему. Она давала двусмысленные и опасные лозунги вроде «Самодержавие, православие и народность» или еще хуже — «Россия для русских». Ибо если этот знаменитый лозунг эпохи Александра III был направлен против «заграницы» и под «русским» понимал всех граждан Российской империи, то он был трюизмом; если же он давал преимущество «русской» и даже просто «великорусской» народности, как не в меру усердные патриоты стали его понимать, то он был преступен, ибо подрывал единство России. Но официальная политика не ограничивалась провозглашением лозунгов; она с ними сообразовала свои мероприятия и подчас вела прямую борьбу с проявлениями национальной культуры, борьбу, которая ощущалась тем больнее, чем была выше и потому казалась опаснее эта культура.
В значительной степени эта неразумная политика была связана с самодержавием. Не потому, чтобы самодержавие было «националистическим» по природе своей. Скорее напротив. Гордостью и raison d’être самодержавия было именно то, что самодержец стоял выше всех одинаково и все части населения одинаково его сердцу были «любезны». Ведь сама наша династия давно не была русской по крови, не была и по направлению; Александр I русским предпочитал «поляков» и «финляндцев», а Николай I — немцев Остзейских провинций. Но самодержавие не хотело считаться с правами «человека» и «общества» и потому не было склонно делать исключения для той совокупности специальных общественных притязаний, которые связаны с национальностью. Гнет центральной власти давил на всех одинаково и не давал преимущества русским; он угнетал «национальности» не потому, что они были иноплеменны, а потому, что они были «общество», которое должно было иметь один только долг — «повиноваться». Чистое «самодержавие» о «правах» национальностей просто не думало, и недаром роковая для России агрессивная «националистическая» политика обнаружилась всего острее уже при Государственной думе[428]. Старый самодержавный режим мог довольно искренно считать Россию «унитарным» государством, ибо вся Россия одинаково была против воли самодержца бесправна.
Именно благодаря этому та часть русского общества, которая не мирилась с непризнанием за ним прав гражданства и боролась
