настоящее лицо, служат памятником этой идеологии. Она не могла получить большего удара, чем тот, который она получила от политики, которую стали вести представители «национальностей» уже против новой России. Но зато и национальные шовинисты, которые отрицали за разноплеменной Россией право дорожить своей целостью, в своей собственной среде не признавали прав за меньшинствами, а от России требовали
согласия на свое распадение, не были только неискренни, когда ссылались на наши прежние, не всегда обдуманные либеральные заявления.
Но эти претензии отдельных меньшинств не были бы для России опасны, если бы они не находили той поддержки в европейском общественном мнении, которая обнаруживалась в роковые для нас годы. Иногда это сочувствие было корыстное, и тогда возражать против него было нечего. Но иногда оно было и искренним. Самые чрезмерные претензии инородцев считались законными. И за это близорукое и несправедливое отношение Европы к России доля ответственности лежит на нашем либерализме.
Европа плохо знала Россию. Представления о ней, о ее политике шли из двух противоположных источников. Одни — из «официальной» России. Они везде односторонни, а у нас более, чем где бы то ни было; официальная Россия свободы мнений не допускала, и ее представители не только были пристрастны «по должности», но пребывали и сами в неведении того, что в ней происходит. Представительства европейцев в России редко выходили из-под официальных влияний, и у них было мало источников осведомления. Другим источником была русская революционная «эмиграция»; он был не более правдив и не менее односторонен. Подобно всем эмиграциям, она верила, что государственный строй России держится только насилием, что народ бесконечно выше режима, который ему силой навязан, что в тюрьмах и ссылках пребывают лучшие элементы России. Если официальная версия уверяла, что, кроме крамольников, все в России довольны, то эмиграция в 1880-х годах утверждала, что старая Россия накануне взрыва и краха. Мысль, что, как бы правительство ни было плохо, страна его заслужила, отвергалась так же решительно, как и предположение, будто негодная власть могла быть нужной России, что она все же лучше анархии.
Оба представления о России находили сторонников среди лиц соответствующего образа мыслей. Они согласовались с интересами тех, кто их разделял. Официальная Россия находила в Европе друзей, которым дружба с ней была политически выгодна и которые видели в ней осуществление своих идеалов. To же и с лагерем «эмиграции». Ее рассказы о России подтверждали идеологов европейских революционеров и могли служить им оружием в их внутренней партийной политике.
Потому, несмотря на моду, которая была на Россию, на восхищение ее наукой, искусством, вкладом в культуру, о политическом строе России, о том, что ей было нужно, Европа имела противоположные, упрощенные и потому неверные представления. Наконец, многое для нее было слишком чуждо, и она самоуверенно все объясняла по-своему. Достаточно посмотреть, что сейчас Европа говорит о России, чтобы не удивляться прежним «развесистым клюквам».
«Либеральное» движение могло лучше других показать иностранцам настоящую Россию. Оно могло говорить с Европой на понятном для нее языке. Либерализм был на Европе воспитан; его идеалом были европейская цивилизация и порядки; он видел в России отсталую страну, которая должна была пройти те же этапы развития, через которые проходила Европа. Такая точка зрения была ближе к европейскому пониманию, могла ему обеспечить сочувствие тех, кто по разным причинам, сантиментальным или эгоистичным, хотел видеть Россию построенной на европейских началах.
В эпоху «освободительного движения», когда политический вопрос обострялся, русский либерализм мог быть откровением для тех, кто в то время искренно интересовался Россией. Это с его стороны было бы исполнением национального долга; он мог научить Европу отделять интересы России от интересов правительства, если бы умел сам признавать правильной линию правительства там, где оно защищало не себя, a Россию. Так в более трудных условиях он поступает теперь.
Но такая позиция не соответствовала идеологии «освободительного движения». Низвержение самодержавия стояло для него на первом плане; свою внутреннюю тактику оно переносило в Европу. Оно старалось и здесь поддерживать убеждение, что единственный враг России есть ее правительство; всякое слово в пользу его казалось преступлением перед родной страной. Освободительное движение не прошло школы, которую теперь прошла эмиграция, и могло верить в искренность заступничества со стороны наших «друзей». Оно не оскорблялось несправедливыми нападками на русскую власть, не понимало, что под ними скрывается презрение к стране, которая эту власть переносит. Оно их объясняло горячим сочувствием нам. Освободительное движение осталось на позиции безусловного противоположения власти и общества, на утверждении, что страна за свою власть, как за врага, так же не ответственна, как сейчас русские беженцы не ответственны за большевиков. Этому издавна учили революционные эмиграции. Но теперь к общему хору нападок на русскую власть молчаливо присоединилось либеральное «Освобождение». Напрасно мы стали бы искать в нем возражений иностранцам, опиравшимся на нашу революционную прессу. Этим оно солидаризировалось с ней. Стоит посмотреть, как «Освобождение» без возражений перепечатывало вздор, который в европейской прессе писался по поводу 9 января [1905 года], чтобы видеть, что в либеральном понимании несправедливые удары по русскому правительству не задевали России, а только выражали сочувствие ей. Это один пример из многих других. Русский либерализм ради главного фронта жертвовал всем.
Результатом было фантастическое непонимание Европой того, что происходило в России. Либеральные политики Франции чуждое им самодержавие презирали, веря всему, что против него говорится. Но отказываться от него, как от союзника, они не желали. Они совмещали официальную дружбу со скрытым неуважением, как теперь обнаруживает французская мемуарная литература. Это отношение подобно тому, которое создалось сейчас с большевиками. В таком отношении иностранцев к старой России русский либерализм несет свою долю вины, а результаты этого мы на себе испытали.
Чем, как не непониманием, можно объяснить радость союзников, когда они узнали про крушение монархии в феврале 1917 года? Как ни осуждать старый режим, его падение во время войны было гибельно для ее успеха. Но Европа и Франция были о нем гораздо худшего мнения, чем были мы сами, и легкомысленно радовались, что «царизма» более нет. Большевистская власть и ее зверства нашли позднее если не прямую защиту, то попустительство именно в левых «свободолюбивых» рядах; этот лагерь был убежден, что советская власть не может быть хуже царизма. Те из нас, которые против этого возражали, каково бы ни было их прошлое, заносились в ряды малодушных, которые революции испугались и либеральному знамени изменили. Передовой лагерь Европы был в этом так убежден, что, когда в Политическом совещании во время Версальской конференции мы выступили одним фронтом с
