ней сесть. Как было правильно? Я пододвинул свой стул на несколько сантиметров к Ингрид, и она посмотрела на меня, в то время как я мельком изучил настройки аппарата ИВЛ, к которому была подключена ее мама.
– Расскажите, что вам уже известно, – попросил я, повторив, как попугай, фразу, которую Дон часто использовал в разговорах с родными пациентов.
– Не знаю, – ответила она. – Ее кто-то нашел. У нее случился инфаркт и инсульт. С тех пор она не приходила в себя.
Как это было со многими моими пациентами и их родными, я попытался представить, какие у них были отношения. Была ли Ингрид близка со своей матерью? Созванивались ли они? Ругались? Могла ли дочь знать, что хотела бы ее мать в этой кошмарной ситуации?
– Она перенесла обширный инфаркт, – сказал я, тщательно подбирая слова. – Кровь перестала поступать в ее мозг. Нам неизвестно, как долго она была в таком состоянии, – я подавил желание отвернуться, когда нижняя губа Ингрид задрожала, и снова подумал о собственной матери. – Она получила сильные повреждения мозга, – продолжил я. – Мозговая активность отсутствует.
– Ох… Господи!
Я почувствовал, как часть меня закрылась, когда глаза Ингрид наполнились слезами. После случая с Дре это стало моей привычной реакцией на неприкрытые страдания, однако теперь, когда вопрос с моим здоровьем решился и я чувствовал себя более уверенно в больнице, я понимал, что должен избавиться от этого. Я взял Ингрид за ее мягкую руку, подыскивая подходящие слова на фоне звуковых сигналов аппарата ИВЛ и другого оборудования. Мои руки были холодными, и я понимал, что легче ей от моего прикосновения не стало. Она вздрогнула от прикосновения моих ладоней, и мне показалось, что она выдернет руку, но не стала. Ее нижняя губа все так же дрожала. Она закрыла глаза, и по щеке потекла слеза.
– Мы можем облегчить ее участь.
Мне с трудом удавалось сохранять эмпатию, при этом не расплакавшись.
Ингрид сделала глубокий вдох и промокнула щеки шарфом.
– Она страдает?
– У нас есть такие опасения.
– Я не понимаю.
Мы сидели в тишине, пока я обдумывал свои слова. Я не был уверен, что правильно веду этот разговор, однако и неправильным он мне не казался. Я почувствовал, как завибрировал мой пейджер, и мне захотелось швырнуть его в стену.
– Порой происходящее не поддается логическому объяснению, – тихо сказал я.
– Я просто не понимаю… Как она может страдать, если отсутствует мозговая активность?
Я не знал, что на это ответить. А затем меня охватил ужас. Что, если именно об этой ситуации говорил Байо – ситуации, когда мне поручили сделать то, чего делать не следовало? Сделать что-то неправильное.
– Нам известны определенные вещи, – сказал я. – Мы знаем, что…
Даже если несколько врачей говорят тебе, что пациент безнадежен, нужно лично в этом удостовериться, потому что ошибиться может каждый.
Чем больше я говорил, тем меньше был уверен в своих словах. На обходе, когда мы обсуждали случай Марлен Хансен, меня вызвали, чтобы доставить пациента на МРТ. Я не знал, насколько тяжелым было ее состояние. По записям, сделанным другими врачами, было понятно, что они пришли к единому мнению: ей больше не место в отделении интенсивной терапии, однако теперь я формально полагался на информацию из вторых рук. Весь мой разговор с Ингрид основывался на мнении Дона и специалистов, которых я толком не знал, – старших врачей, впервые увидевших Марлен Хансен всего день-два назад. Что, если они ошибались? Что, если я отложу этот разговор до утра, когда все соберутся? Но что, если Бенни застрянет в приемном покое из-за отсутствия мест в реанимации и кардиореанимации?
– Я сделаю, как вы хотите, – тихо сказала Ингрид, убрав свою руку.
– Вы не должны делать так, как хочу я. Как бы тяжело это ни было, вам следует поступить так, как хотите вы. Вам следует сделать так, как хотела бы ваша мать. Вы когда-нибудь обсуждали с ней, чего бы ей хотелось в подобной ситуации?
– Нет.
– Но вы ее законный представитель, так?
Она кивнула:
– У нее больше никого нет.
– Есть такое понятие, как исключительно паллиативная помощь. Мы не будем брать у нее кровь, не будем тыкать в нее иглами. Мы сделаем так, чтобы ей было комфортно.
– Мне казалось, что она ничего не чувствует.
– Действительно.
– Если у нее случится инфекция, вы дадите ей антибиотики?
Я не был уверен в ответе. Я даже не присутствовал, когда обсуждались приемлемые меры. Ингрид взяла руку своей матери и поцеловала ее.
– Я не хочу, чтобы она страдала, – сказала она. – я доверяю вам. Просто покажите, где мне подписать.
Я закрыл глаза и закусил губу. Меня послали выполнить задание – выписать Марлен Хансен из отделения интенсивной терапии, – однако я явно не владел всей необходимой информацией. Возможно, через несколько часов я все и узнал бы, изучив записи остальных врачей, но на тот момент не мог точно ответить даже на такой простой вопрос, как будем ли мы давать ей антибиотики.
По большей части я верил, что поступаю правильно, хотя не был уверен в этом до конца. Невозможно знать все – я никогда не научусь понимать электроэнцефалограмму, никогда не буду проводить диализ. Это была работа специалистов по неврологии и нефрологии, и я должен был им доверять. Если они считали, что у Марлен Хансен нет надежды на выздоровление, то, вероятно, они были правы. Но что, если бы вместо Бенни я повстречал Марлен? Что, если бы она оказалась застрявшим в больнице пациентом – пациентом, которого я навещал бы изо дня в день, пациентом, к которому у меня появилась бы эмоциональная привязанность? Прошел бы этот разговор как-то иначе?
Невозможно знать все и быть специалистом сразу во всех областях. Но базовые знания, чтобы понимать, можно ли доверять другому врачу, необходимы.
Я не был уверен в ответе.
Мгновение спустя я вернулся с бумагами и протянул Ингрид ручку. Она поставила подпись, и я представил, как забираю у нее ручку и разрываю бумаги, а затем говорю Дону, что Ингрид не знает точно, чего бы хотелось ее матери. Это действительно было так. При наличии места было бы целесообразно оставить Марлен Хансен в отделении интенсивной терапии, пока Ингрид не примет решение. Но какой в этом был смысл? Разве Ингрид могла внезапно вспомнить какой-то давний разговор с матерью про ее пожелания на случай, если она окажется при смерти? Разве она вдруг вспомнит, что ее мама на самом деле хотела, чтобы в ней любой
