ценой как можно дольше поддерживали жизнь, даже в случае смерти мозга? Правда была в том, что Дон лучше понимал, как поддерживать поток пациентов в больнице. Эмоции мешали сохранять объективность. А отсутствие объективности могло сильно навредить остальным пациентам.
Я не стал ничего говорить и дал ей подписать бумаги.
– Отличная работа, – сказал Дон, когда я склонился над каталожным шкафом и положил подписанные бумаги в медкарту миссис Хансен. – Мы переведем ее через несколько часов.
– Несколько?
– Для Бенни нашлась койка в реанимации.
Я резко выпрямился:
– Что? Так Хансен может остаться?
Меня словно ударили в живот. Дон откусил сэндвич с тунцом и похлопал меня по плечу:
– Больница не может нормально работать, когда все койки заняты, Мэтт. У нас должно быть свободное место на случай, если в одном из отделений произойдет остановка сердца. Хансен придется перевести. По-другому никак.
– Понял, – тихо сказал я.
Он проглотил остаток своего сэндвича.
– Перекуси, а потом проверь жизненные показатели пациентов. В ординаторской еще остались сэндвичи.
На этих словах он пошел по коридору с видом человека, который знал намного больше меня.
Глава 35
Приближалось три часа ночи – в это время у меня обычно резко падала температура тела, а обстановка в больнице наконец успокаивалась. Либо, наоборот, накалялась. В спокойные ночи это было идеальное время, чтобы накинуть свитер и узнать что-то новое от своего наставника, разобраться с накопившейся бумажной работой или подготовиться к обходу. В безумную же ночь – когда у нас было одновременно несколько остановок сердца или полдюжины новых поступлений – в три часа ночи мы мечтали о бизнес-школе или работе медицинским консультантом для хедж-фонда.
То, что Бенни из приемного покоя направили в кардиореанимацию, означало, что нас пронесло. У нас теперь было время поговорить, изучить большое количество данных и прибраться в отделении, прежде чем на рассвете придут остальные. А также, если повезет, могло найтись время на то, чтобы Дон немного поделился со мной опытом. Я попытался подтолкнуть его в этом направлении.
– Я слышал о поставленном тобой диагнозе, – сказал я. – Синдром Такаясу. Весьма впечатляюще.
Дон заулыбался:
– Внимательность к деталям, мой друг.
– Их так много, этих деталей.
– Главное – выделить из них самые важные. В этом и заключается суть года интернатуры. Их называют жизненными показателями не просто так, – я заметил в голосе Дона нотку самодовольства. – Я просто был начеку.
– Это точно.
Он провел рукой по своим светлым волосам.
– Меня попросили выступить по этому поводу перед всей кафедрой. Можешь себе представить? Что я вообще знаю?
Синдром самозванца знаком, скорее всего, многим. Но когда ты отвечаешь за жизнь и здоровье других людей, он может принимать совершенно невообразимые формы.
Я пожал плечами. За проблеском самодовольства у Дона скрывалась все та же неуверенность в себе. Я заметил это, когда Байо разговаривал с ним по телефону. До меня дошло, что всем нам приходилось в той или иной степени иметь дело с синдромом самозванца, когда человек неспособен в полной мере принять свои достижения. Всегда был кто-то, кто производил более сильное впечатление, кто-то, кто мог бы, если бы захотел, сделать так, чтобы мы выглядели глупо. Некоторые из нас – включая меня и девушек из моей группы – в душе переживали, что не заслуживали быть врачами, не заслуживали, чтобы люди доверяли нам свои жизни, переживали, что мы не имели права вести непростые разговоры о паллиативном уходе и вегетативном состоянии. Одной из главных задач в ординатуре было найти способ оградиться от этих чувств, не превратившись при этом в монстра.
– А хотя, – сказал Дон, – давай-ка повременим с жизненными показателями. Пойди поешь и немного вздремни, если получится. Просто будь готов к тому, что к нам кого-нибудь направят из приемного покоя.
Он достал телефон и показал мне несколько фотографий своего сына. Ребенок плакал на каждой, однако Дон сиял от счастья.
– Уверен? – спросил я.
Сна у меня не было ни в одном глазу – стресс невероятно бодрил, – но в голове всплыли слова Акселя: «Когда есть возможность поспать, спи».
– Диван в твоем распоряжении.
За шесть месяцев в больнице Колумбийского университета я заметил, что бывает два типа интернов: одни вообще не могут спать на дежурстве, а другим за тридцатичасовую смену просто необходимо прикорнуть хотя бы немного. Я попал во вторую категорию: мне хватало всего восьми минут сна, чтобы немного восстановить силы. После бессонной ночи же я выглядел, выражаясь словами одного моего коллеги, как облеванное собачье дерьмо.
Я проспал два чудесных часа, когда мне на грудь плюхнулся коричневый пакет с завтраком.
– Как ночка? – спросила Лалита, спихнув мои ноги с края дивана. – В ординаторской бардак.
– Сойдет.
Ее появление означало, что я пережил ночь. Аллилуйя. Она похлопала меня по бедру старым номером журнала Us Weekly[79] и покачала головой:
– Не верится, что ты такое выписываешь.
Я выхватил журнал из ее рук.
– А как бы еще я узнал, что Кэндис Кэмерон похудела на десять килограммов?
Мы с Лалитой взяли за правило несколько минут обсуждать всякую ерунду, пока не взошло солнце и не началась рабочая суета. Наша совместная жизнь на работе была настолько напряженной, настолько распланированной и нервной, что было приятно поговорить о чем-то, помимо пациентов в критическом состоянии.
Нам всем тяжело давалась рабочая нагрузка, и регулярные дурацкие беседы служили напоминанием о том, что мы не просто использовали друг друга, чтобы продержаться до конца рабочей смены. Мы были обычными людьми, способными на пустую болтовню. Проблема была в том, что наша личная жизнь сводилась к минимуму – в редкие выходные мы зачастую просто отсыпались, – в результате чего нормальных тем для разговора у нас почти не было. Слухи о звездах стали нашей лингвистической ходячей монетой – мы всегда могли их обсудить, когда хотелось отвлечься от медицины. Лично мне несерьезность желтой прессы помогала сбалансировать трагедию умирающих каждый день у нас на глазах людей.
Даже с коллегами невозможно все время говорить о работе. Иногда мы отвлекались, обсуждая желтую прессу или другие дурацкие темы и чувствовали себя обычными людьми хотя бы пять минут.
Лалита рассмотрела новую фигуру Кэндис Кэмерон и достала из сумочки пудреницу и расческу.
– Тебе когда-нибудь говорили, – сказал я, наблюдая, как она прихорашивается, – что ты похожа на Руди из «Шоу Косби»[80]?
Она закатила глаза:
– А тебе когда-нибудь говорили, что ты похож на Пэта Сейджака[81]?
– Пэт – гордость нации.
– Сейджака вперемешку с
