новых пациентах во время обхода и приковылял, уже ничего не соображая, в свою квартиру в районе полудня – примерно через тридцать один час после того, как покинул ее. Когда я проснулся, было уже пять утра следующего дня. Полтора часа спустя я стоял у кровати, в ногах Бенни, в кардиореанимации, наблюдая за его тяжелым дыханием. Все было не настолько ужасно, как у мистера Джонса – дыхание было затрудненным, как у злостных курильщиков с эмфиземой, – однако, если бы его состояние ухудшилось, ситуация могла стать похожей. Меня передернуло от мысли о том, как я втыкаю ему под ключицу иглу, наблюдая за пузырьками воздуха в пластиковом стакане.
– Держись, – сказал я, присев на край его кровати. Мы оба понимали, что время на исходе – ему нужно было чертово сердце. Его ноги отекли, наполнившись жидкостью от пальцев до колен, а яремные вены заметно пульсировали. Жидкость скапливалась там, где ее быть не должно – мне не нужно было заглядывать под его больничную сорочку, чтобы знать, что его мошонка была, наверное, раза в два больше своего нормального размера, – и все из-за того, что сердце не справлялось со своей работой. Вскоре жидкость наполнит и легкие, и Бенни начнет постепенно захлебываться. Он был напуган, и я тоже.
– Поговори со мной, – попросил он. – Что нового?
Я мысленно перебрал события последних недель. Через несколько минут я должен был вернуться в отделение интенсивной терапии на обход.
– Почему ты мне не сообщил, что тебя выписывают? – спросил я. У меня не было никакого права обижаться, но мне все равно было немного обидно.
Он покачал головой:
– Я знаю, что ты человек занятой.
– Конечно, ты не обязан мне ничего сообщать, однако…
– В следующий раз я тебе обязательно скажу.
И снова у меня возникло ощущение, что я неуклюже пытаюсь переступить черту между врачом и другом.
– Давай договоримся, – сказал я, – что, если кого-либо из нас положат в больницу, мы друг другу сообщим.
– Ха, договорились.
Только мы пожали руки, как затрезвонил мой пейджер, и мне снова пришлось сдержаться, чтобы не швырнуть его об стену. Было такое чувство, словно это какой-то датчик, орган, способный определять важные моменты, чтобы их прервать.
– Как же я ненавижу эту штуку.
– Ты выглядишь как-то иначе, – сказал Бенни.
И снова наш разговор был каким-то неуклюжим, перескакивающим с одной незаконченной мысли на другую. Я подумал о том, насколько поменялся внешний вид Бенни с того момента, как впервые увидел его в первый свой день в роли врача, однако не стал ничего говорить. Он выглядел истощенным, а его руки и ноги были худыми. Это был уже далеко не тот энергичный человек, которого я впервые увидел на велотренажере.
– Я малость поправился, – сказал я, оттянув жировую складку. – Почему-то все пришлось на шею.
– Хм… Дело не в этом.
– Мешки под глазами?
– Не-а.
– Может, тогда…
– Ты выглядишь старше. Вот в чем дело.
– Я и чувствую себя старше.
(Неделей ранее я вскрикнул от ужаса в ванной, обнаружив у себя на голове небольшую прожилку седых волос.)
– Я смирился со своей судьбой, – шутя сказал я. – к весне уже буду лысым.
– Да я просто прикалываюсь над тобой, – сказал Бенни. Он нажал кнопку вызова сбоку своей кровати и сказал, что ему нужна помощь. Мгновение спустя появилась специалист с кислородным баллоном и длинной пластиковой трубкой, которую она разместила под его ноздрями.
– Ты получишь это проклятое сердце, – сказал я. Больше ни о чем в его присутствии я думать не мог. Я не верил в это, но все равно сказал.
– Наверное, печень тоже понадобится.
– И печень. Ты получишь печень.
– А еще нужен новый котелок, – сказал он, показывая на голову. – Если найдется лишний.
Ухмыльнувшись, он перевел свой взгляд на фотографию жены и дочери на прикроватной тумбочке. Почему я никогда не видел их в часы посещения? Был ли кто-то из них его законным представителем? Я задавал Бенни много наводящих вопросов, но этой темы всячески избегал. Почему? Полагаю, хотел сохранять позитивный настрой. Мне не хотелось начинать разговор про его отсутствующую семью, ведь он мог оказаться для Бенни не самым приятным. Может, они остались в Майами.
Лишь спустя почти год я заметил, что к моему бывшему пациенту и другу никто не приходит. И все же ему удавалось оставаться позитивным и жизнерадостным.
Вместе с тем отсутствовали не только его родные. За все прошедшие месяцы я никогда не заставал у Бенни посетителя. Почему такого харизматичного человека никто не приходил поддержать? Может, у него бывали посетители, а я просто с ними не пересекался? Хотя это казалось маловероятным. В какое только время я к нему ни заглядывал, и он всегда был один. Может, его друзьям и родным просто надоело его навещать? Или же они устали слушать, что никаких новостей нет.
Может, у него было какое-то темное прошлое, как у Сэма, моего пациента из поликлиники с судимостью? Я даже представить себе такого не мог.
– Буду присматривать тебе новый котелок, – сказал я, вставая. – Нужно возвращаться в реанимацию.
– Помолись за меня, – сказал он, в то время как кислород из баллона начал поступать ему в нос. Я замялся, пожалуй, слишком заметно. – Просто помолись за меня.
Покинув палату Бенни, я проскакал вниз лестничный пролет, направляясь в отделение интенсивной терапии, и пробежался по вопросам, которые хотел задать Дэррилу Дженкинсу – несколькими часами ранее его отключили от аппарата ИВЛ. Мне хотелось попробовать наладить с ним контакт – попытаться понять, как он так сильно заболел, – при этом эмоционально не привязываясь к нему. Это была тонкая грань, и я не был уверен, что смогу это провернуть. С другой стороны, я понимал, что этот разговор будет далеко не таким тяжелым, как с Ингрид Хансен. Когда я продумывал подобным образом стратегию взаимодействия с пациентами, мне это казалось мудрым подходом, но я не мог отделаться от чувства, что это было с моей стороны и трусостью: как я мог отгораживаться от них выборочно? Я убеждал себя, что самое главное – двигаться вперед, каким бы несовершенным ни был план действий. Это единственный способ преодолеть неуверенность, которую вселила в меня Дре, немного расслабиться, чтобы тактично дать понять пациентам, что они могут мне доверять, как доверяли Джиму О’Коннелу.
Дэррил был одним из немногих пациентов в отделении, способных разговаривать, и я не мог знать наверняка, выпадет ли мне еще шанс поработать над своим врачебным тактом в реанимации. Я приближался к двойным дверям отделения,
