— Какие привилегии? — удивился граф Салтыков. — Театр ведь не фабрика и для того в казенной субсидии не нуждается.
— Нет, ваше сиятельство, — возразил Сумароков, — фабрика — театр, да еще и самая полезнейшая, ибо выделывает она разумы и какого-нибудь недоросля в прямого человека превратить может. А лучше сказать — театр есть школа бродягам по жизни человеческой, сиречь всем нам, грешным.
— А, вы это в поэтическом смысле, — усмехнулся граф, — а я в буквальном, в финансовом. Денег у меня для пустых забав не сыщется.
— И в театре денег нет, там одни убытки. А вместо помощи вы каждый вечер посылаете собирать на Воспитательный дом. Унтер-офицер ходит за кулисы, в то время как дают трагедию, стучит шпагой, ищет кассира. Когда увидел я это, мне театр показался не Парнасом, а таможнею, и я потерял охоту о драмах помышлять.
— Собираем по приказу государыни, — сказал Салтыков. — Воспитательный дом не дешево стоит.
— Актерам есть нечего. Иные уж поехали в Петербург. Их оттуда будто из чужого государства переманивают. А в Москве театр надобнее, чем в Петербурге, ибо и народа и глупостей здесь больше. Ежели хотите знать, по запущенности своих нравов и вредных привычек ста Мольеров требует Москва, а я при других моих упражнениях один только.
— Неужто ж, Александр Петрович, с Мольером себя равняете? — ядовито спросил Салтыков.
— Мы с Мольером одно дело творим, — ответил Сумароков, — и в этом я с ним равняюсь. О таланте Мольеровом вся Европа известна, обо мне же судить нелицеприятно будет потомство. Я, граф, кладу себе еще три года на сочинения. Но если это последнее мое к театру усердие останется суетно, принужден буду проститься с музами и замолчать вечно.
— Вы напрасно грозитесь, — сказал Салтыков. — Не вы, так другой кто для театра напишет. Нынче сочинителей довольно.
— Это в Париже довольно — там Расины, Вольтеры, Мольеры, — а у нас писатели очень безграмотны, переводы скаредны, подлинники еще хуже, актеров приходится созидать. Ибо одного Сумарокова и одного Дмитревского к совершенству театра еще недостаточно. Да и Дмитревский, — продолжал Сумароков, не удержав желания повеличаться, — без моих наставлений в Париже ничему б не научился. Ведь язык французский с нашим в декламации — как снег с огнем или хотя немного и поменьше.
Сумароков замолчал. Салтыков барабанил пальцами по столу.
— Впрочем, ваше сиятельство, — вскинулся опять Сумароков, — набирайте себе кого знаете, а я вам не слуга. Мое стремление с тридцать лет к театру, я неожиданный в наши времена показал успех. Но как начал по доброй своей воле, так могу и закончить. Грубости слушать не обязан и о вашем к театру московскому небрежении буду писать государыне. За сим честь имею кланяться.
Он щелкнул каблуками и вышел из кабинета.
— Пиши, пиши! — злорадно сказал Салтыков. — Мы тоже не лыком шиты. Знаем, как тебя в Петербурге привечают…
Сумароков под горячую руку изложил в письме к Екатерине свои мысли о московском театре и отправил почтой конверт Козицкому с просьбой передать императрице. В следующие дни он послал ей еще несколько очень взволнованных писем, требуя быстрейшей помощи театру.
Екатерина, посмеиваясь над нетерпеливостью Сумарокова, все же отдала распоряжение фельдмаршалу Салтыкову отказать в антрепризе полковнику Титову и разрешить актерам переход к иностранным содержателям театра в Москве — Бельмонти и Чинти. Императрица предоставила им исключительное право давать в Москве публичные балы-маскарады, комедии, серьезные и комические оперы, играть на любом языке, — однако с соблюдением строгой благопристойности и с предварительным цензурованием пьес. Для постройки здания театра отводилось место в городе. За это антрепренеры были обязаны четвертую долю доходов отдавать все тому же Воспитательному дому — приюту подкинутых младенцев, внебрачных детей.
Перед московским театром как будто бы открывалась благоприятная перспектива. Но Сумароков нажил себе нового могущественного врага — главнокомандующего графа Салтыкова.
2
Журнальное поветрие в Петербурге между тем продолжалось.
Сумароков купил в апреле номера нового еженедельного журнала «Смесь», а в мае стали выходить листы «Трутня». Издатели весьма непочтительно отзывались о журнале императрицы. «Трутень» вступил с ним в жестокий спор, наговорил колкостей и рьяно защищал свое право печатать сатиру на лица, критиковать пороки отдельных вельмож, чиновников, судей.
В «Смеси», печатавшей много переводных статей, попадались подчас острые сатиры. У читателя, например, спрашивали: кто полезнее обществу, простой ли мещанин, который дает на своей фабрике работу двумстам человек и снабжает соотечественников товарами, или превосходительный Надмен, чьи достоинства состоят только в том, что на своем веку он застрелил шесть диких уток и затравил сто двадцать зайцев? Ответ подсказывался самой постановкой вопроса: мещанин, владелец мануфактуры, полезнее родовитого лоботряса Надмена.
Автор статьи «Речь о существе простого народа» иронически рассуждал о различиях между крестьянами и благородными. Говорят, что крестьяне очень много работают, уподобляясь лошадям, и труд составляет для них первую потребность, подобно тому как для шелковичных червей естественно испускать шелк. Поэтому напрасно искать у крестьян разуму с помощью которого дворяне живут в роскошных домах, спят на мягких постелях, наслаждаются вкусной пищей. Разумные люди, они знают, что для благополучия необходимо иметь высокий чин, выгодное место, сильных защитников, и, заручившись всем этим, принимаются грабить и просителей и казну, не опасаясь закона. Крестьяне же так не поступают, и, следовательно, их нельзя называть разумными.
Усомнившись в справедливости таких рассуждений, автор обратился к ученому анатомисту. «Сей искусный человек, — пишет он, — к великому моему удивлению, показал мне в крестьянской голове все составы, жилы и прочее, способствующие к составлению понятия, и через свой микроскоп увидел, что крестьянин умел мыслить основательно о многих полезных вещах». Наоборот, в голове знатного человека ученый нашел требование чести без малейших заслуг, высокомерие, смешанное с подлостью, любовные мечтания, худое понятие о дружбе и пустую родословную. Нет, нельзя сомневаться в том, что простой народ одарен разумом, хотя князья и бояре утверждают противное.
Правда, в журнале «Смесь» появилась пасквильная элегия. Сумароков читал ее еще в рукописи, принесенной чьим-то лакеем, но не пережил обиду и очень рассердился на журналиста. Это не сатира, но кляуза, сплетня, донос, мелкая личность, которой порядочный человек постеснялся бы. Что ж, перо не всегда бывает в чистых руках, с этим приходится мириться. Имя там не названо, а в Москве петербургские сплетни разбирать не будут — своих довольно.
Издателя «Трутня», Николая Ивановича Новикова, Сумароков знал. Этот молодой человек был сыном алатырского воеводы, учился в гимназии при Московском университете, служил в Измайловском полку, оттуда перешел в секретари Комиссии о сочинении Нового уложения, а затем взял отставку и сделался издателем. Он с большим уважением относился к Сумарокову и не скрывал этого в своем журнале. Эпиграф для него был выбран из сумароковской притчи: «Они работают, а вы их труд ядите», — то есть трутни пользуются медом, что собирают пчелы.
В предисловии к журналу Новиков опять напомнил о Сумарокове, привел его стих: «Без пользы в свете жить — тягчить лишь только землю», — и назвал славным российским стихотворцем. Сумароков был благодарен ему за память и с гордостью подумал о том, что десять лет назад он первый открыл дорогу сатирическим журналам в России своей «Трудолюбивой пчелой». Этого не забыл Николай Иванович, и за то ему спасибо. В «Трутне» он тоже хорошо пишет и остроту слога имеет немалую. Как смешны объявленьица наподобие тех, что печатают «Санкт-Петербургские ведомости»! Сатирическое жало уколет любителей иностранщины, тупых балбесов, проживающих за границей отцовские денежки, модников и вертопрахов:
«Молодого российского поросенка, который ездил по чужим землям для просвещения своего разума и, который, объездив с пользою, возвратился уже совершенною свиньею, желающие смотреть, могут его видеть безденежно по многим улицам сего города»…
Новиков хотел исправить нравы сограждан. Он серьезно смотрит на обязанности сатирика, и «Всякая всячина» знает, что делает, когда на него нападает. Ей пуще всего желается представить нынешнее царствование воплощением рая на земле, а все грехи приписать предыдущему государю, Петру Федоровичу. Понимаем вас, ваше величество, госпожа «Всякая всячина»! Вы требуете человеколюбия, кротости, снисхождения к слабостям, да тут же и команду подаете: «Впредь о том никому не рассуждать, чего кто не смыслит». А люди разумеют не меньше вашего, и Новиков вам отвечает:
